Поэты не живут на солнечной стороне. Они вкрадчиво переписывают свою жизнь, за страницей страницу, нервно покусывая губы переживаний, ворвавшихся в ночную явь полунамёком, жестом, потусторонней правдой неба, его изнанкой, где пыль воспоминаний клубится и летит по свету, и находит когорту разбросанных по миру судеб, чья жизнь – лишь отголосок строк, птиц перелётных, живущих под крылом безмолвной фразы, написанной Творцом.
Так думал Гёльдерлин, и Шиллер поощрял его безумное молчание, а Гёте смотрел безрадостно на сиротливую фигуру, не признавая в нём собрата. Цветаева, отшельница невзгод, стояла рядом, за углом столетия, и вопрошала: «Гёте, как ты мог?» Но он не слушал, не хотел постичь его душевный строй, орган величественных мыслей поэта будущих времен, он внешним жил.
Когда и сон не сон, и стих последнее прибежище не греет, и жизнь не хочет отпускать на волю, где так нас ждут, где всё уходит в никуда, и остаётся лишь намёк на то, что был, и то лишь в первые часы минут, когда душа ещё в пути к бескрайнему, и адрес есть, но он иного толка, он не в словах, он просто есть, лишённый оболочки, неосязаемая сущность в конверте облака, летящая за мыслью предчувствием той растворённой правды, которую и звёздам, гирляндам новогодним, не понять.
Всё это впереди, а здесь, внизу, в далёком забытьи, где дерево растёт сомнений и набухают почки дней, как обрести покой, наивный и смешной в переплетении событий, где дух высокий прощенья просит за сумятицу страстей, придуманных и обретённых, и пусть надежда царствует на полустанке, передышке, потом спасёт безумие. А эти семь прекрасных лет – предтеча, Гиперион. Ты кто – роман, поэма, несуществующая проза? Нет, просто кров, спасение от всех невзгод и потрясений.
Я слышу голос Гёльдерлина. А вот и он. «Зачем ты здесь?» – «Не спится. Пришла пора мне проложить тропу к моим твореньям и обратиться к тем, кто рядом был, и к тем, кто знаки подавал из будущих времён. Сюзетта Гонтар, тебя придумал я, Платон придумал Диотиму, ведущую с Сократом диалог, я позаимствовал, и вот мы вместе, живём и дышим Грецией, но ты оставила меня на попечение безумных лет. Ушла не только ты, ушли и мать, и Шиллер, и Гегель, и даже Гёте. Такого одиночества не видел свет, так остаются наедине не с телом, не с душой, а с тенью жизни, забытой, прошлой, настоящей, так, словно летний дождь прошёл, но солнце высоко, и жажда зноя побеждает.
Спасибо, Рильке, я далеко сейчас, но зренье не ослабло, и вижу строки о себе, не то чтобы приятно, скорей, неловко. Зачем-то ты затеял переписку с Пастернаком и Цветаевой, да ладно, тебе видней. Да, вот «Элегию» ей посвятил. Пожалуй, она покрепче будет слов, что приберёг ты для меня. Я не ревную, я просто говорю как есть. Марина, знаю, не останется в долгу. Я вижу, Рильке, ты собираешься в дорогу. Куда? Ко мне. Ну что ж, здесь места хватит всем. А вот и «Новогоднее» Марины подоспело. Так о тебе никто не говорил…»