Недоглядел он свою жизнь. Легко сказать. Ведь не был он её хозяином. Хозяин был один. Вернее, два: сначала – Ленин, потом – Сталин. И лагеря, и лагеря…
Николай Заболоцкий отсидел своё, как и полагается. За что? Да кто там разберёт, как пел Высоцкий.
Любил Филонова и Брейгеля и написал свои полотна в их духе под названием «Столбцы».
Жизнь раскололась на до и после – а после были Пушкин, Тютчев, Баратынский, и лирика, и страх вернуться в те края, где под конвоем и горизонт и небо, а люди, да что там люди, никчемной мошкары полёт, один хлопок – и нет в помине.
Страх – не заноза, страх – отпечаток сапог НКВД на сердце. Спустя одиннадцать лет, за четыре года до смерти, он пишет оду Ленину «Ходоки». На что это похоже? На аттестат зрелости, послание «любимой власти» от«верноподданного поэта», на самом деле бунтаря, в «Столбцах» и лирике себя открывшего миру.
Поэт боится, а душа – нет. И спустя два года после «Ходоков», боль, её память, рукою Заболоцкого, прося прощения у людей, у совести, пишет «Где-то в поле возле Магадана» о двух заключенных, стариках, которые, обессилев, «замерзают вдалеке от близких и родных». Смерть – это их досрочное освобождение: «Не нагонит больше их охрана, Не настигнет лагерный конвой».
Ещё несколько слов о живописи Заболоцкого. От Филонова и Брейгеля – к Левитану, к прозрачным и светлым пейзажам, к лирике, созвучной душе поэта. «Скачет по полю жук-менестрель, Реет бабочка, став на пуанты, Развалившись по книгам, апрель, Нацепил васильков аксельбанты».
Николай Заболоцкий остался в русской литературе как большой романтик, лирик и уникальный художник, который поэтическим словом создал неповторимую галерею натюрмортов. К концу жизни пришло к нему и умиротворение, и понимание своего земного предназначения.