Авторский сайт Александра Коротко

Памяти Инны Пушкарь

Инна Пушкарь – композитор, чье творчество по силе своей искренности и романтизму достойно самых высоких похвал. Классическое музыкальное образование и удивительное восприятие красоты мира позволили Инне даже в самых трагических музыкальных интонациях донести до нас вдохновенную радость земного бытия.

ПЕРЕМЕНЫ

На одном из моих творческих вечеров в Киевской филармонии Инна впервые исполнила нашу песню «Перемены».
После концерта к ней подошёл композитор Владимир Быстряков и сказал: «Я потрясён! Такие песни появляются раз в столетие. После этого можно вообще ничего не писать».
Через несколько лет песня обрела жизнь. Сначала ее записала Таисия Повалий, а спустя некоторое время — Иосиф Кобзон.

БАБИЙ ЯР, ИЛИ ПРОСТО ПОСТУПОК

За несколько дней до проведения вечера памяти Бабьего Яра я написал одноимённое стихотворение и тут же прочитал его Инне по телефону. Наутро звучала песня-молитва. Протяжная и заунывная. Так, словно боль всего еврейского народа вышла на улицы Киева и вновь прошла дорогой смерти.
Ответственным за проведение концерта был известный композитор Александр Злотник. Его песня, посвященная этому событию, была включена в программу концерта. Инна была неумолима: «Я ему позвоню».
Разговор по телефону был коротким.
— Концерт завтра, последняя репетиция сегодня. У Вас нет аранжировки. И эту песню никто не слышал, — сказал Злотник.
— Умоляю, дайте я Вам ее сыграю по телефону. — И она сыграла.
— Я снимаю свою песню и ставлю Вашу. Будете петь живьём.
На следующий день «Бабий Яр» звучал в исполнении Инны Пушкарь со сцены концертного зала «Украина». У песни оказалось счастливое будущее. Сегодня на многих площадках мира песню исполняет потрясающая певица из Америки Светлана Портнянская.

После ухода Инны Светлана позвонила по телефону, выразила соболезнование и сказала, что включила в свой репертуар еще несколько песен, написанных нами, и при каждом исполнении она будет посвящать их памяти Инны Пушкарь.

НЕДОСКАЗАННОЕ

Тамара, я не слышу тебя, я не слышу себя. Мы долго молчали по телефону. «Я тайна», «Люди не боги», «Белая отара», «Сорок первый год» написаны, песни записаны. Осенью выйдет новый альбом Тамары Гвердцители «Я тайна».
«Все композиции очень значительны, и наше совместное творчество, как прерванная песня...» — то ли сказала, то ли подумала Тамара.
Но какое это имеет значение, когда боль утраты заглушает слова, прозвучавшие так несвоевременно, — ведь именно их не хватало Инне при жизни...

БЕССОННИЦЫ

Стало тихо на земле. И сердца Твоего стук не бьет больше по наковальне ночи. Только память рисует черно-белыми красками Твой силуэт. А Ты уходишь, уходишь, уходишь...
Инна, оглянись. А в ответ легкий, как взмах ангельского крыла, вздох. — Не могу. Не надо. Так лучше для всех.
Но и всех давно уже нет на земле.

АКТРИСА

Скажи, как повторить Твои слова, как почерк Твоей испуганной души, что водяными знаками любви на вечность лег, перенести в земную жизнь, патриархальную основу бытия, где нет, а может, и не будет никогда Тебя — веселой, будоражащей судьбу актрисы, великой и непонятой уже...

ПАПИНЫ КОРНИ

Эти непокорные консерваторские друзья, отбившиеся от рук своих, Твоих, и новые, сумасшедшие и трепетные, беззащитные, как Твоя одинокая жизнь, нашедшие в Твоем доме подкову счастья, музу с еврейскими папиными корнями. Как быть без этих вечеров, переполненных музыкой и очарованием, новыми песнями, обреченными на забвение сегодня и долгую жизнь завтра?..
Мы не заехали к Тебе, мы мчались мимо, везя Тебя в другую жизнь.

Бывает так раз в двести, реже в сто лет, когда не поэт пишет о любви, о природе, а любовь, природа говорит голосом поэта. Можно защитить себя, обезопасить от интервенции любимых глаз, ветра, солнца, если твой дар ничтожно мал в сравнении с этими явлениями, а если он равен им или больше их, тогда в мир наших чувств вторгается бушующий океан страстей с цунами эмоций, с безбрежным счастьем, с полнолунием восторга, с колокольным звоном дождя на асфальте, и стоит нам только прикоснуться к этому чуду, как созвучие необъяснимых букв превращается в необъяснимое имя Борис, и слышно, как входит Пастернак без стука в наши сердца на века:

И, как с небес добывший крови сокол,
Спускалось сердце на руку к тебе.

Его давно нет с нами. Не так. Нет его плоти, а что плоть - жалкая оболочка, ветхая одежонка, из праха в прах, а душа-то его не прозябает, а живёт и поныне в каждом слове, в шеренгах строк, идущих сквозь наши жизни в будущие поколения. И мы видим, как поэт клавиши стаи кормит с руки.

Что может быть интимнее поэзии? Только слово Творца. И это слово даровано пророкам и поэтам. И в забытьи, в лихорадке неземных предчувствий, они несут в своих стихах непознанную жизнь, но прожитую ими в иных мирах, где нам лишь предстоит случиться. Так его сердцу кладётся любовью знобящая новость миров в изголовье.

Хотел спросить у Пастернака, ну как ему средь нас живётся, но не спрошу, боюсь услышать правду.

Виктор Шулаков никогда не жил в настоящем. Человек без плоти, то ли просто романтик, то ли удивительный фантазёр, отказавшийся раз и навсегда от реальности. Не мне судить. Но наши встречи, редкие, переполненные музыкой, так никогда и не зазвучавшей в его постановках, живут в моей памяти до сих пор. Его сцена была далеко за пределами театра, в тридевятом царстве его израненной души. Раскинув руки, он летел, и это был полёт не ангела, а птицы, уставшей от ненасытных будней, от кровосмешения забот и пристрастий чиновников, заставших не только Виктора, но и культуру врасплох. Когда он возвращался на землю, крылья исчезали и он надевал доспехи Дон-Кихота и воевал, воевал, воевал… Незащищённый и ранимый, он так и ушёл непобеждённым, оставив после себя молчаливый крик своей негаснущей звезды. Вы всегда можете поднять голову к небу и увидеть силуэт Художника, не знающего покоя ни на земле ни на небе.

31 мая 2010 года,

Киев

Опубликовано в книге воспоминаний о выдающемся украинском режиссёре

Викторе Шулакове "Благодарю, Вселенная!". (Киев, "Альтерпресс", 2011)

Когда ушёл из жизни Михаил Козаков, блестящий актёр, режиссёр, литератор, чтец и рассказчик, тонкий, ироничный, интеллигентный человек, Александр Коротко откликнулся на это печальное событие воспоминанием об одной из их встреч в Киеве. Небольшое по объему эссе сопровождает стихотворение (ещё прижизненное), посвященное великому артисту, так глубоко и «с такой Пушкинской ясностью» читавшему прекрасную поэзию.

Опубликовано в газете "МК" в Украине", №18, 2011.

В сырую промозглую погоду и солнцу лень показываться на людях. Когда он приехал, у Киева был запах ночи. Состояние его души соответствовало времени года. Михаил Козаков был растерян, скорее, раздавлен обстоятельствами, сменой географических мест. Его родина СССР, словно «Титаник», легла на дно его молодости, блестящей карьеры. Он был на этом корабле, он всплыл, но так и не приплыл ни к одному из берегов непрошеной для сердца жизни…
Машина набилась людьми. Козаков на переднем сидении, вполоборота, читал по памяти Бродского. Это были лучшие стихи поэта, прочитанные с такой Пушкинской ясностью, что, казалось, всё – дальше жизнь не имеет смысла, всё сказано.

25 апреля 2011 года

Киев

* * *

Михаилу Козакову

Память снимает скальп с прошлогодней жизни.
Какая удача. Зажги свечу и поставь её в храме,
в котором тебе нет места, как и в твоей отчизне.
И когда прикоснёшься к слову чужими губами,
оглянись назад. Пустота. Нездешнего ума пляски.
Всего лишь нервная дрожь несбывшихся обещаний
судьбы. Прими этот дар без огласки.
Слушай, звучит литургия последней надежды.
Прощание накануне зимы.

1997

Эссе-предисловие к сборнику стихов «Приходит день» Александра Гофельда (Израиль) 

Каждая новая книга, тем более поэтическая, – это не просто предстоящий диалог с будущим читателем, это прежде всего монолог души поэта, обращённый к самому себе, и не только к себе, это крик в бесконечное, в то великое неизвестное, где царит блаженная, избранная Б-гом тишина, где нам всем предстоит поселиться и обрести новое жилище. И долгожданное волнение, закодированное в наших предчувствиях, в наших близких, многие из которых уже там, хранится в написанных строчках, в прожитых минутах, в том неуловимом вчера, которое хочется вернуть, попробовать на вкус, как хорошее доброе вино, и оно проникает в нас, течёт по нашим жилам, будоражит кровь и не даёт покоя. И тогда возникают такие строки:Ушёл мой друг, и жизнь устала, искренние, неподвластные суетному, вечно спешащему времени, уносящему судьбы, как соломинки, по талым водам бытия в нашу весну, которая всегда с поэтом: Сколько света и радости в каждом миге весны, романтиком и влюблённым человеком, немного грустным, но всегда настоящим, открытым и незащищённым, как сама жизнь: Хочу тебе я вновь присниться, и от этой незащищённости веет такой неподкупной силой, что оторопь берёт: Жизни нашей дорога по сердцам пролегла.

Автор воспитан на большой русской литературе, на её традициях. Нет, не твоя вина, что летом идут осенние дожди, – нет, это не любимые поэтом Лермонтов и Тютчев, это наш поэт, Александр Гофельд, знающий о себе так мало и так много о нас, и мы читаем его и учимся постигать себя.

Как-то, больше тридцати лет назад, в своей мастерской большой художник Борис Жутовский (тот самый Боб Жутовский, как называли его друзья, участник московской выставки 1962 года в Манеже, которую крушил Хрущёв), сказал мне: «Ты знаешь, человек – это штучный товар». Примеряя слова Жутовского к Александру Гофельду, можно смело сказать, что он, по самой высокой пробе, настоящий «штучный товар» в лучшем понимании этого слова.

Всегда интересно прикоснуться к большой личности, и сегодня, с выходом новой книги стихов, у нас есть такая возможность, и я всех поздравляю с этой удачей. Так давайте воспользуемся этим подарком, читая живую книгу, которая измеряется не количеством страниц и строк, а всей прожитой жизнью.

* * *

Есть музыка, которая живёт средь нас, ты можешь прикоснуться к ней рукой, она в земных делах, заботах, увлеченьях, и вдохновение её, как маятник Фуко, всё время норовит к исходной точке бытия приблизить свой полёт.

Иная музыка живёт без нас на небывалой высоте и дышит отраженьем света, небесной правдой, торжеством, блаженной истиной бессмертья, причастной к шорохам в саду, где плод запретный Ева прячет до предназначенного срока, и грешным станет всё вокруг, когда Адам узнать захочет, как создан мир, но музыка небес всегда останется безгрешной.

Гоголь – небожитель. Его «Мёртвые души» – большое симфоническое произведение. Простотой изложения и глубиной проникновения в суть явлений сродни музыке Моцарта.

В «Мёртвых душах» ни одного положительного героя, но каждый из них вызывает симпатию и улыбку. Они наивны и добродушны. Им удаётся воровать, скупердяйничать и куражиться по-особенному, по-детски. Сквозь призму неправдоподобности сюжета проступают не только души героев романа, но и душа всей Руси.

В литературе Гоголь – Босх и Брейгель в одном лице. Творцы такого масштаба вне времени. Одна линия, один изгиб кисти Модильяни, два-три слова у Гоголя – и портрет готов. Это как у Бетховена в Пятой симфонии. Несколько начальных аккордов – и вся жизнь перед глазами.

Если в «Мёртвых душах» много красок, то «Шинель» монохромна. Здесь не блестящий пушкинский Петербург «Евгения Онегина», а мрачный, безрадостный, серый город, заполненный одиночеством и равнодушием. Он предстаёт, как огромный фантом необъятной боли всех Акакиев Акакиевичей мира. На память приходит «Замок» Кафки. Петербург и Замок – два монстра, испепеляющие человеческие души жестокостью и презрением. Никто до Гоголя так не очеловечивал местность, взращённую на болоте Петром.

Акакий Акакиевич, кто он – изгой, раздавленный пятою времени, или будущий генерал, надменный и бесчувственный? Ведь генерал у Гоголя – тот же Акакий Акакиевич. Как же так? А вот так. Это и есть матушка Россия – с крепостным правом и без. И это уже приговор не отдельному человеку и конкретной эпохе, а эпохам и человечеству.

И наконец, «Ревизор». Если роман «Мёртвые души», по определению автора, поэма, то «Ревизор» – поэма вдвойне. Пьеса представляется мне одним большим стихотворным текстом, наитием, прикосновением к слову Б-жьей милостью

.
Писатель рассматривает русскую душу под микроскопом, препарирует неожиданно, по-гоголевски, и в своей иррациональности абсолютно рационален и достоверен, как и подобает гению.

Памяти поэта Владимира Гоцуленко (13.07. 1943 – 23.03.2015)

Недоглядел он свою жизнь. Легко сказать. Ведь не был он её хозяином. Хозяин был один. Вернее, два: сначала – Ленин, потом – Сталин. И лагеря, и лагеря... 
Николай Заболоцкий отсидел своё, как и полагается. За что? Да кто там разберёт, как пел Высоцкий.

Любил Филонова и Брейгеля и написал свои полотна в их духе под названием «Столбцы».

Жизнь раскололась на до и после – а после были Пушкин, Тютчев, Баратынский, и лирика, и страх вернуться в те края, где под конвоем и горизонт и небо, а люди, да что там люди, никчемной мошкары полёт, один хлопок – и нет в помине.

Страх – не заноза, страх – отпечаток сапог НКВД на сердце. Спустя одиннадцать лет, за четыре года до смерти, он пишет оду Ленину «Ходоки». На что это похоже? На аттестат зрелости, послание «любимой власти» от«верноподданного поэта», на самом деле бунтаря, в «Столбцах» и лирике себя открывшего миру.

Поэт боится, а душа – нет. И спустя два года после «Ходоков», боль, её память, рукою Заболоцкого, прося прощения у людей, у совести, пишет «Где-то в поле возле Магадана» о двух заключенных, стариках, которые, обессилев, «замерзают вдалеке от близких и родных». Смерть – это их досрочное освобождение: «Не нагонит больше их охрана, Не настигнет лагерный конвой».

Ещё несколько слов о живописи Заболоцкого. От Филонова и Брейгеля – к Левитану, к прозрачным и светлым пейзажам, к лирике, созвучной душе поэта. «Скачет по полю жук-менестрель, Реет бабочка, став на пуанты, Развалившись по книгам, апрель, Нацепил васильков аксельбанты».

Николай Заболоцкий остался в русской литературе как большой романтик, лирик и уникальный художник, который поэтическим словом создал неповторимую галерею натюрмортов. К концу жизни пришло к нему и умиротворение, и понимание своего земного предназначения.

Сначала мы отказались дружить с реальностью, потом друг с другом. Нас разделяет не расстояние, а происходящие события, на которые мы смотрим и оцениваем их по-разному.

Не только каждый из нас, но и целые народы истосковались по патриотическим идеям и лозунгам, по сильным личностям. Люди ищут смысл, оправдывающий их пребывание на земле. Политики стремятся им помочь обрести твёрдую почву под ногами. И тут начинается самое интересное. Политикам всегда есть с чем обратиться к людям, куда сложнее для них сказать правду себе в той тёмной комнате, где подслушать их могут только тишина и отчаяние.

Верят ли политики в то, о чём говорят, и особенно в то, о чём думают? Скорее всего да, и в этом самая большая проблема не только для отдельной страны и народа, а для всего человечества. Кто-то скажет: ишь куда загнул. Да не загнул, а выпрямил.

Всё начинается с того, что они уговаривают себя, что иначе поступить не могли. Потом они с этим соглашаются, и в их сознании происходит вытеснение рационального понимания происходящего иррациональным, удобным как для самого политика, так и для его окружения, и эта подмена уже является доминирующей, пока катастрофа не станет очевидной и необратимой.

На самом деле политики воюют не друг с другом, а с собой. Им легче отречься от престола, чем от собственных убеждений, и они бы отреклись, если бы не инстинкт самосохранения. Эта внутренняя борьба приводит ещё к большей агрессии, необъяснимой затравленной собственными сомнениями и противоречиями. После всех терзаний и метаний они выходят на публику, где им надо не быть, а казаться уверенными и спокойными. Так в их жизнь входит драматургия.

Политика – это театр, а не кино, тут надо не просто сыграть свою роль, но и заставить зрителей поверить в выстраданный образ. А дальше все по законам жанра: аплодисменты, крики браво и бис, занавес, кулисы, гримёрка… А когда маска снята, политик не узнаёт себя, потому что игра продолжается.

Простому человеку с дневными кошмарами и ночью нет покоя. Фрейд бы порадовался за нас. Всё подтвердилось. Но причём здесь Фрейд, когда нет ни радости ни отдохновения. Хочется всех и себя успокоить – нет и не будет. Просто пришла другая реальность – пятое время года, когда не листья опадают, а слова вянут, засыхают и оживают лишь в гербарии памяти надгробными эпитафиями.

Так бывает, когда пресыщение от прожитой жизни не даёт покоя, а страхи за будущее пускают глубокие корни в наше сознание и прорастают шеренгами настоящих воинов, а не оловянными солдатиками, и танки как-то сами по себе оживают и движутся на нас, а мы от них отбиваемся, как от назойливых мух, и гоним их подальше от себя, и они появляются на другой территории. Так начинается война, но вряд ли долгая и затяжная. Человек, если не наполнен духовными смыслами и образами, очень быстро устаёт не только от войны, но и от самого себя.

Цель никогда не оправдывает средства. Цель, если она настоящая, а не мнимая, очень далеко и очень высоко, а средства всегда рядом. Надо не цели менять, а отказываться от средств. И тогда наступит долгожданный мир.

Поэты не живут на солнечной стороне. Они вкрадчиво переписывают свою жизнь, за страницей страницу, нервно покусывая губы переживаний, ворвавшихся в ночную явь полунамёком, жестом, потусторонней правдой неба, его изнанкой, где пыль воспоминаний клубится и летит по свету, и находит когорту разбросанных по миру судеб, чья жизнь – лишь отголосок строк, птиц перелётных, живущих под крылом безмолвной фразы, написанной Творцом.

Так думал Гёльдерлин, и Шиллер поощрял его безумное молчание, а Гёте смотрел безрадостно на сиротливую фигуру, не признавая в нём собрата. Цветаева, отшельница невзгод, стояла рядом, за углом столетия, и вопрошала: «Гёте, как ты мог?» Но он не слушал, не хотел постичь его душевный строй, орган величественных мыслей поэта будущих времен, он внешним жил.

Когда и сон не сон, и стих последнее прибежище не греет, и жизнь не хочет отпускать на волю, где так нас ждут, где всё уходит в никуда, и остаётся лишь намёк на то, что был, и то лишь в первые часы минут, когда душа ещё в пути к бескрайнему, и адрес есть, но он иного толка, он не в словах, он просто есть, лишённый оболочки, неосязаемая сущность в конверте облака, летящая за мыслью предчувствием той растворённой правды, которую и звёздам, гирляндам новогодним, не понять.

Всё это впереди, а здесь, внизу, в далёком забытьи, где дерево растёт сомнений и набухают почки дней, как обрести покой, наивный и смешной в переплетении событий, где дух высокий прощенья просит за сумятицу страстей, придуманных и обретённых, и пусть надежда царствует на полустанке, передышке, потом спасёт безумие. А эти семь прекрасных лет – предтеча, Гиперион. Ты кто – роман, поэма, несуществующая проза? Нет, просто кров, спасение от всех невзгод и потрясений.

Я слышу голос Гёльдерлина. А вот и он. «Зачем ты здесь?» – «Не спится. Пришла пора мне проложить тропу к моим твореньям и обратиться к тем, кто рядом был, и к тем, кто знаки подавал из будущих времён. Сюзетта Гонтар, тебя придумал я, Платон придумал Диотиму, ведущую с Сократом диалог, я позаимствовал, и вот мы вместе, живём и дышим Грецией, но ты оставила меня на попечение безумных лет. Ушла не только ты, ушли и мать, и Шиллер, и Гегель, и даже Гёте. Такого одиночества не видел свет, так остаются наедине не с телом, не с душой, а с тенью жизни, забытой, прошлой, настоящей, так, словно летний дождь прошёл, но солнце высоко, и жажда зноя побеждает.

Спасибо, Рильке, я далеко сейчас, но зренье не ослабло, и вижу строки о себе, не то чтобы приятно, скорей, неловко. Зачем-то ты затеял переписку с Пастернаком и Цветаевой, да ладно, тебе видней. Да, вот «Элегию» ей посвятил. Пожалуй, она покрепче будет слов, что приберёг ты для меня. Я не ревную, я просто говорю как есть. Марина, знаю, не останется в долгу. Я вижу, Рильке, ты собираешься в дорогу. Куда? Ко мне. Ну что ж, здесь места хватит всем. А вот и «Новогоднее» Марины подоспело. Так о тебе никто не говорил…»

После всего, что с нами произошло, осталось только сказать небу: руки за голову солнца, и – сдавайся! Пусть весь мир увидит, что ты из себя представляешь.

А небо, что небо? Смотрит наивными голубыми глазами и не понимает, зачем всё это. Действительно, зачем всё это? Сколько жизней надо прожить, чтобы осознать всю бессмыслицу происходящего.

У войны нет победителей, но есть проигравшие, есть пострадавшие, и самое страшное – есть убитые. Когда ты посягаешь на чужую жизнь, ты лишаешь будущего собственную душу. А как без будущего, как без веры, в чем же тогда смысл существования на земле? Неужто в самоутверждении, в рейтинге, этом бумажном кораблике, который бежит по проталинам времени в никуда, а кто-то думает, что он плывёт к славе.

У славы нет берегов, нет своей гавани, нет пристани, она, как облако, скрывается за тучами забвения. А что дальше? Ничего, пустота, одиночество и – оправдание своих поступков, которым нет оправдания.

Что же произошло с нами? С кем – с нами? Я думаю, со всеми, не только с моей страной. Неужто мир движется к апокалипсису, к своему ледниковому периоду? Я удивляюсь, что приходит весна, зеленеют деревья… А может, это обман, и мне только кажется, а на самом деле всё погружается во тьму?

В начале было слово. Что же будет в конце? Когда-то было принято говорить: в конце тоннеля будет свет, но тоннель-то не кончается, а мы продолжаем строить всё новые и новые. Мы не поднимаемся ввысь, мы падаем вниз, мы не там ищем свет. Свет не в конце тоннеля, он – над ним. Кто-то скажет: но это же воля народа. С народом надо не заигрывать, к народу надо прислушиваться и делать его жизнь лучше, а самого человека добрее.

Как выйти на этот путь? Да очень просто – отказаться от старого. Неужто это возможно? Конечно, возможно. Тем более, если поверить в это невозможно. А поверить придётся.

Киев, апрель 2014