ПАРИЖ
К Парижу с нелюбовью. Праздничное отчаяние. В суматохе
не твоей жизни хочется быть похожим на других, жаждущих,
страстных, принявших географию местности за абсолют, за
бесконечную точку счастья на пути разочарования, экслибрис
человеческих чувств, признавших поражение оловянных
солдатиков, бегущих с корабля будничных дней, отравленных
сознанием непричастности к событиям оголтелой эпохи.
К Парижу с нелюбовью. Праздничное отчаяние. В суматохе
не твоей жизни хочется быть похожим на других, жаждущих,
страстных, принявших географию местности за абсолют, за
бесконечную точку счастья на пути разочарования, экслибрис
человеческих чувств, признавших поражение оловянных
солдатиков, бегущих с корабля будничных дней, отравленных
сознанием непричастности к событиям оголтелой эпохи.
Из поздней зелени листвы, фраз, брошенных вполоборота,
из звёздных сот ночной росы жизнь обращалась к нам на Вы
мечтой Шагала, Климта позолотой. И падал Вавилон любви
к твоим ногам, смешной Париж, и это было нашей тайной,
и дождь на клавишах бездомных крыш играл мелодию тоски,
и этот заговор случайный подслушали мои виски, и колокол
звучал во мне, в концертном зале тишины, где я скрывался
от весны, и плавилась свеча луны, и капал стеарин слезою
белой, и Эйфелевой башней рос рассвет, и утро рисовал
Ван Гог не кистью бешеной, а мелом.
из звёздных сот ночной росы жизнь обращалась к нам на Вы
мечтой Шагала, Климта позолотой. И падал Вавилон любви
к твоим ногам, смешной Париж, и это было нашей тайной,
и дождь на клавишах бездомных крыш играл мелодию тоски,
и этот заговор случайный подслушали мои виски, и колокол
звучал во мне, в концертном зале тишины, где я скрывался
от весны, и плавилась свеча луны, и капал стеарин слезою
белой, и Эйфелевой башней рос рассвет, и утро рисовал
Ван Гог не кистью бешеной, а мелом.
Париж, я твой Гобсек, хранитель слабостей людских,
и суетной толпе, до боли близкой по духу и сомненьям мне, я
предъявляю твои иски, они ведь не горят в огне.
У человеческой природы порочное лицо страстей, ты ими жил,
ты их лелеял, потом рассеял по земле, а всходы собирают люди,
ну как теперь мы их осудим, когда по венам прошлой жизни
кровь не течёт, когда в заветной тайной мгле, в ломбарде
тленном, лежат расписками их будни, им уготован путь иной,
ведь не прожить чужие судьбы, когда надежды обелиски
нашли в земле сырой покой. Нельзя воспользоваться этим,
нельзя прибрать к рукам любовь, когда взрослеют наши дети,
когда за них теперь в ответе уже не мы, а чувства властные
мечты, с которыми они на ты.
и суетной толпе, до боли близкой по духу и сомненьям мне, я
предъявляю твои иски, они ведь не горят в огне.
У человеческой природы порочное лицо страстей, ты ими жил,
ты их лелеял, потом рассеял по земле, а всходы собирают люди,
ну как теперь мы их осудим, когда по венам прошлой жизни
кровь не течёт, когда в заветной тайной мгле, в ломбарде
тленном, лежат расписками их будни, им уготован путь иной,
ведь не прожить чужие судьбы, когда надежды обелиски
нашли в земле сырой покой. Нельзя воспользоваться этим,
нельзя прибрать к рукам любовь, когда взрослеют наши дети,
когда за них теперь в ответе уже не мы, а чувства властные
мечты, с которыми они на ты.
Есть в воздухе твоём любви неведомой преобразующая сила,
слеза, окаменевшая под тяжестью времён, на подоконнике
мечты воспоминаний кактусы она взрастила и Бонапарта
страшный сон истории безвольной в сердцах уставших поселила.
У каждой жизни есть свой остров, своё изгнание в печаль,
судьбы безжалостный апостол, ночной патруль немых вопросов,
воспоминаний города, где тени лет зовут нас в гости на остановках
до и после, где тишины цветут года.
Париж, ты этот воздух памятью вдыхаешь, сердца людские вновь
и вновь ты в пепел жизни превращаешь, и стынет в жилах Сены
кровь.
слеза, окаменевшая под тяжестью времён, на подоконнике
мечты воспоминаний кактусы она взрастила и Бонапарта
страшный сон истории безвольной в сердцах уставших поселила.
У каждой жизни есть свой остров, своё изгнание в печаль,
судьбы безжалостный апостол, ночной патруль немых вопросов,
воспоминаний города, где тени лет зовут нас в гости на остановках
до и после, где тишины цветут года.
Париж, ты этот воздух памятью вдыхаешь, сердца людские вновь
и вновь ты в пепел жизни превращаешь, и стынет в жилах Сены
кровь.
В цепи безжалостных событий лишь ветер руку подаёт,
корабль судьбы готов к отплытью, и он уже давно плывёт.
Нет больше Франции, Парижа, и чайкой из груди твой дух
истерзанный кричит: тебя я больше не увижу! – но город
каменный молчит. Гоген устал, он слышит звёзд немые звуки,
о берега твои, Таити, предсмертной живописи муки. И
сбудется, и предстоит смешенье красок на мольберте, но вы
художникам не верьте, а кисть, что кисть, в ней просто
дьявол тайно спит, а пробудившись, он творит.
корабль судьбы готов к отплытью, и он уже давно плывёт.
Нет больше Франции, Парижа, и чайкой из груди твой дух
истерзанный кричит: тебя я больше не увижу! – но город
каменный молчит. Гоген устал, он слышит звёзд немые звуки,
о берега твои, Таити, предсмертной живописи муки. И
сбудется, и предстоит смешенье красок на мольберте, но вы
художникам не верьте, а кисть, что кисть, в ней просто
дьявол тайно спит, а пробудившись, он творит.
Растратив жалкие надежды, ты возвращаешься в Париж, и,
словно Сена без одежды, под небом прожитым лежишь.
Ничей вокзал, ничей музей, картины, люди, кто ловчей, не все
покоятся в д’Орсе, а впрочем, у вечности свой сонный взгляд
на обезумевшее племя убитых творчеством солдат, постигших
неземное время, его навязчивую лесть, рой огорчений и побед.
Ну как вам там? А нам в ответ – ведь мы все здесь.