Как вы думаете, где бы мог жить этот уникальный антропологический выводок по имени семейство Куны, с которым вам предстоит познакомиться, вернее, где бы он не мог жить. Конечно везде, кроме Одессы. В Одессе никто ни во что не верит, но все доверяют друг другу. Люди – это одно, а одесситы – это совсем другое. Они не только хотят жить красиво, они и живут красиво, правда, не все, но это уже другая история.
У Одессы, как у всякой благородной дамы, иммунитет от бандитов и талантливых музыкантов, от вундеркиндов и фарцовщиков, от учёных и моряков, от писателей и евреев.
Одесситы люди своенравные, они с детства презирают общественный транспорт, и если их зовёт город, то без такси никак не обойтись. Ну кто, скажите, будет вас уважать, если вы вышли из трамвая или автобуса? Только такие, как вы, а одесситу это ни к чему. Вы хотите возмутиться и поговорить о возвышенном, о смысле жизни, ну что ж, давайте, почему бы и нет. Весь смысл жизни для одессита – это вкусно поесть, а что ещё остаётся в жизни, когда уже ничего не остаётся. А поговорить?
Беседа в нашем городе всегда идёт по наклонной плоскости, в диалоге главное не сползти в неблагодарное русло отрицательных эмоций. Беседа должна протекать плавно, не спеша, переходя на повышенные тона, а как иначе придать разговору краски, как оговорить кого-то за глаза, да так, чтобы ему не показалось мало, чтобы его, везунчика, пробрало до корней волос, это, я вам скажу, не халам-балам, это большая наука. И упаси вас кого-то похвалить, беседа тут же превратиться в жалкое подобие славословия, а ваш собеседник – в сморщенное яблоко или, хуже того, в пересушенный гербарий.
Нельзя, рассказывая об Одессе, не вспомнить о её достопримечательностях – о море и Потёмкинской лестнице, о Дюке и, конечно же, о детях. Дети в Одессе – это каста неприкасаемых, их не просто любят, ими восторгаются, и если ребёнок недостаточно упитан или слегка недокормлен, значит, это не одесский ребёнок.
Наш рассказ плавно подошёл к своему началу, а если вы спросите, что было до этого – это не ко мне, может, просто кто-то водил моей рукой по бумаге или слова сами пришли, как отара овец на пастбище чистого листа, вот они пасутся и наполняют это пастбище смыслом.
У одесситов всегда есть выбор. И если вы у меня спросите, какой, я отвечу не задумываясь: откуда я знаю? Итак, бикицер! В шестидесятые годы, если у вас были деньги и нервы ни к чёрту, вы могли сбежать от любимых соседей по коммуналке или на кладбище или «на Черёмушки» в кооператив. Куна и Нюма могли себе это позволить, и они позволили, купив кооперативную квартиру, то есть выбрали второе на первое, и кто, как говорится, им против?
Нюма не был цеховиком. Цеховики – это те же революционеры, они по кирпичику строили фундамент капитализма в недрах социализма. Нюма был просто начальником цеха на лакокрасочном заводе, а лакокрасочный, как вы сами догадываетесь, это такая химия, что всем хватит за глаза, было бы здоровье. Одессит, не умеющий делать парнусу, пожизненно пригвождён к позорному столбу общественного мнения. В Одессе никто и никогда не выдаст ашейне мейделе из приличной семьи за мишигинер оф ганце коп инженера. Не про нас будет сказано, подумает Нюма и будет прав, при этом забыв на минуточку, что их сын Миша, старший брат Гарика, был именно таким цурес.
Вы не поверите, но Нюма был тихим, неуверенным человеком, в семье его недолюбливали все, начиная от Куны и заканчивая котом. Ему было стыдно за себя, он считал себя обузой и, в отличие от Куны и Гарика с Мишей, не мог так, как они, целыми днями ничего не делать, и вот он ни свет ни заря, полный смущения, почти не дыша, на цыпочках выходил из квартиры, надевал туфли уже за порогом и отправлялся на работу. На лакокрасочном заводе с ним считались, но ему этого было мало, его тянуло к Куне, а Куну тянуло от него, вот так они и жили, душа в душу.
Куна была прежде всего сестрой, а матерью и женой не иначе как по принуждению. Куна скрывала своё благородное присхождение под руинами семейного быта и ощущала себя беззащитной Дюймовочкой в окружении трёх неотёсаных чурбанов. Её утончённая природа мечтала о другом, иногда трепетная душа Куны выдавала её с головой, но с каждым годом таких предательств было всё меньше и меньше, так, отголоски – то отстранённый взгляд в даль, из одной комнаты в другую, то глубокий гортанный вздох, словно кто-то пытался её задушить, а она из последних сил хватала воздух жадными глотками, и её одолевал астматический кашель, но усилием воли Куна вырывалась из железных тисков и как ни в чём не бывало прогуливалась по квартире. Вряд ли кто-либо знавший её мог представить Куну спешащей на работу. Один её внешний вид напоминал некий библейский персонаж, затерявшийся в городской неубранной квартире. Похоже, что время сыграло с Куной злую шутку, перенеся её на несколько веков вперёд. Но что толку жаловаться на судьбу, если всё равно ничего не изменишь.
Куна вся состояла из каких-то юбочек, передничков, кофточек, косыночек и прочих причиндалов, не имеющих никакого отношения к жизни, происходящей за пределами её квартиры. Складывалось впечатление, что все сальные пятна совершили исход из кухни и обрели долгожданный обетованный покой на её замысловатых нарядах. Куна напоминала жертвенное животное. Казалось, ещё мгновение – и жребий выпадет на неё, и Первосвященник отправит её к Азазейлу в пустыню, и там её сбросят со скалы, и только после этого начнётся богослужение на Йом Кипур.
Куна не говорила, она бубнила, причитала, нашёптывала, вздыхала, всхлипывала и просила оставить её в покое.
Было далеко за полночь. Куна сидела в кресле перед включённым телевизором и беззащитно дремала. Очки в чёрной оправе держались у неё на носу из последних сил. Казалось, если кто-то из героев фильма повысит голос, это их окончательно выведет из равновесия и они не просто упадут, а обрушатся всей тяжестью увиденного и пережитого за день на журнал, лежащий на коленях Куны. Как журнал здесь оказался, трудно сказать, но достоверно известно, что Куна никогда не читала, чтение и Куна – взаимоисключающие понятия, но, видно, такова была воля провидения.
Когда Гарик, подобно взломщику, пытался бесшумно открыть дверь и войти в квартиру, Куна тут же проснулась и, несмотря на поздний час, ринулась в бой. Перед ней стоял растерянный Гарик и разводил руками, ему, в отличие от Куны, это казалось более чем достаточным. Куна не задумываясь открыла дверь в Мишину комнату, который, как обычно, сидел в одних трусах и слушал музыку.
– Нет, ты только посмотри на этого лапацона, ещё молоко на губах не обсохло, а он уже, как мартовский кот, гуляет напрополую.
Гарик беззвучно зашевелил губами.
– Ма-ама, – лениво произнёс Миша.
– Что, мама? Ты лучше посмотри на своего братика, и она повернула голову в сторону Гарика. – Ты думаешь, я не знаю, что ты, недошлёпыш, делаешь у Светки с первого этажа, да она тебе в матери годится!
– Ну и что? – снова лениво отозвался Миша.
Миша недолюбливал Гарика, Гарик не любил работать, и в этом они были едины. Куна тоже не любила работать, а ещё она не любила Нюму, но Нюма был добытчиком. Куна не могла понять, как ему при его мозгах это удаётся. Но она себя уговорила не думать об этом, ведь ей можно думать о том, о чём Нюма никогда себе не позволит думать.
Но разговор сейчас не о Куне, а о Мише. Миша всегда отвечал на вопрос вопросом. Вопросы были разные, а ответ один: «А зачем?» Ни одно предложение он не договаривал до конца, ему было лень. Миша любил фразы с оборочками, точнее, с оборванчиками, похожими на бахрому плюшевой скатерти. Фразы у него обрывались, скатывались, как хлебные крошки на столе в шарики, и он швырял их в лицо то Куне, то Гарику. Миша мечтал жить отдельно. Мечта тихо посмеивалась над ним то ли от отчаяния, то ли от того, что ей приходилось делить с Мишей один кров на двоих. Она тоже хотела жить отдельно от Миши.
Мы отвлеклись от нашего повествования, отдавая дань уважения Мише, но пора нам вернуться к нашей главной героине.
Куна не успокаивалась:
– Нет, вы только посмотрите, ведь Светке хорошо за сорок, а моему нахесу, – при этом она настойчиво тыкала указательным пальцем в Гарикову грудь, – хорошо до двадцати.
При этом ночная перепалка закончилась как обычно ничем, и все мирно стали готовиться ко сну.
Сон Куны был воинственно тревожным, ей снилась Светка в таких неприглядных позах, что холодный пот начал своё восхождение от затылка и пробрался в глубь воспалённого сознания Куны. «Надо что-то делать с этой мерзавкой.» После этих слов на пересохших от негодования губах Куны появился горький иней презрения: «Завтра я ей устрою!» После такого решительного умозаключения ей стало значительно легче, и она, по-детски свернувшись калачиком, отдалась приятным сновидениям.
Утро выдалось пасмурным, не предвещавшим ничего хорошего для Светки. Встреча произошла совершенно случайно у двери Светкиной квартиры, где Куна стояла на вахте с шести часов утра. Куна, тяжело дыша и ежеминутно поправляя выбивавшуюся из повиновения прядь седых волос, тихо, но так, чтобы слышно было не только в подъезде, но и на улице, решительно сказала:
– Светка, так нельзя!
На что Светка, нисколько не смущаясь, ответила:
– А как можно?
После этих слов Куна не просто опешила, она как-то обмякла, сделалась меньше ростом. Её брови выпрямились и стали одна над другой, напоминая узкую трамвайную колею, по которой бегал игрушечный бельгийский трамвайчик непмановских времён по улице Фрунзе с Молдаванки на Пересыпь. Светка в это время деликатно взяла Куну за трясущиеся плечи и ласково произнесла:
– Гражданочка, посторонитесь, мне пора по делам.
Куну, как сомнамбулу, качнуло в сторону, и Светка исчезла в сиянии солнечного света, ворвавшегося в подъезд незваным гостем.
– Вот мерзавка! – придя в себя дрожащим голосом произнесла Куна.
Инцидент был исчерпан, Куна повержена, бой гладиаторов закончился не начавшись. Куне оставалось только дождаться приговора толпы разъярённых эмоций.
Куна возвращалась домой по лестничной клетке, где каждая ступенька приближала её к Голгофе. Дома её ждали Гарик и Миша. У Куны оставался последний шанс восстановить душевное равновесие, и этот шанс назывался «натереть Гарику морду по-настоящему». Её встретил встревоженный Гарик.
– Мама, куда тебя занесло в такую рань?
«Ну всё, – сказал внутренний голос Куны, – красная тряпка брошена». Куна сделала два шага вперёд по направлению к Гарику и уткнулась макушкой в его подбородок.
– Смотри мне прямо в глаза, – прошипела Куна и добавила: – вы так со Светкой подходите друг другу, как Дюковский парк Елисеевским полям с рисом.
Тут уже не выдержал Миша:
– Мама, какие поля, с каким рисом?
Куна била наотмашь:
– Миша, ты такой умный, как твой магнитофон «Юпитер»!
Гарик попытался воспользоваться передышкой и выбежать из квартиры. Но не тут-то было, Куна, как истинный марксист, не давала противнику опомниться.
– Нет, только посмотри на этих босяков, – взывала Куна к свободному от хулиганов пространству. – Миша, ты мне, пожалуйста, мозги не заваривай, я тебе не цейлонский чай. Как вам нравится этот Геракл? Ты в своей жизни хоть что-нибудь одевал кроме трусов на этот скелет? Ах да, я забыла, ты ж у нас мудист.
– Мама, – парировал Миша, – да не мудист, а нудист.
– Может, и так, но что это меняет? Это ж надо с утра мне устроить такой тухес? Если бы Нюма был сейчас не на работе, хотя что это меняет? И всё-таки я накапаю ему вечером валерьянку из моих слёз. Может, поможет.
– Кому? – поинтересовался Миша.
– Конечно, вашему папе, и он наконец-то займётся вами. А Светку я всё-таки схвачу за её рыжие патлы и протащу по всему двору, пусть все соседи видят, тоже мне нашла себе любовь с первого зада!
– Мама, да не зада, – осторожно поправил Миша, – а взгляда.
– Миша, если ты ещё хоть раз скажешь мне так, как я тебя не просила, то я устрою вам такой азохен вей, что лучше не надо.
День с переменным успехом подходил к концу, и на пороге неожиданно появился Нюма. Он всегда появлялся неожиданно, ведь его никогда не ждали. Он быстро оценил ситуацию и хотел тихо прошмыгнуть, но не тут-то было. Он бы откушал свою порцию Куниного гнева, если бы вслед за ним не появилась Мира, родная сестра Куны, самое кроткое существо на земле.
– Всё, ша, – вкрадчиво прошептала Куна и, не проронив больше ни слова, привычно отправилась на кухню готовить ужин и подавать на стол.
Мира была старой девой и преподавала математику в старших классах, но Гарику в своё время даже это не помогло. Она жила почти в центре города, на улице Островидова, в коммунальной квартире, а где ещё могла жить учительница математики.
После ужина все разошлись по своим комнатам, а Куна осталась с Мирой на кухне, и разговор начался с вопроса «Вус эрцах?» Мира, как всегда, робко пожимала плечами, и Куна, не дожидаясь ответа, начинала жаловаться на судьбу.
Мира наизусть, до единой запятой, знала Кунины откровения и никогда не перебивала, понимая, что сестре надо выговориться. Да и кто кроме неё будет слушать эти писте мансес. Завершала Куна свой монолог, как правило, словами: «Завтра зайду». Значит, завтра Куна принесёт Мире очередную порцию честно заработанных Нюмой денег, а вместе с ними немножко золотишка и камешков.
Как-то Мира спросила у своей старшей сестры: «Почему ты всё это хранишь у меня?» – «А где мне ещё хранить, у меня же только одна сестра. Дома, как ты понимаешь, нельзя, а у тебя в коммунальной квартире кто додумается искать? ОБХСС не до вас, зачем им искать сырость в чужих квартирах, у них своей хватает. А такие, как Нюма, у них всегда перед глазами, так что прячь и не задавай глупых вопросов». И Мира не задавала.
К деньгам Куна относилась трепетно и по ночам их тщательно пересчитывала, рассматривала каждую купюру через увеличительное стекло и очень не любила несвежие госзнаки. А поутру она тыкала носом Нюму в эти купюры и, смилостившись, выдавала ему небольшую сумму на обед в заводской столовой.
Так протекала жизнь этой обычной среднестатистической одесской семьи. Куна была всегда в домашних заботах, Нюма вёл подрывную деятельность против советской экономики и боролся за денежные знаки, Гарик бегал к Светке, Миша слушал Битлов или Лед Зеппелин и ругался с Куной. Казалось, что так будет вечно. Но в один прекрасный день Нюмы не стало. Он умер ночью, во сне, так же тихо, как и жил, не проронив ни слова. «Такую смерть надо ещё заслужить»,– сказала Куна и расплакалась.
Но деньги, ох уж эти деньги, когда они есть, мы их не замечаем, но когда они заканчиваются, мы начинаем их ненавидеть, но не настолько, чтобы обойтись без них.
Сначала Куна продала золото, потом бриллианты, а Гарик с Мишей так и не решились начать трудовую жизнь. «Мне уже поздно, – говорил Миша, – а с Гарика что возьмёшь». Действительно, брать с него было нечего. Добытчицей осталась только Мира. Она переехала жить к Куне, но что толку от учительницы математики. «Надо что-то делать», – сказала Куна и посмотрела в ничего не обещающие Мишины глаза, и Миша по-Сократовски изрёк: «Надо валить».
И снова жизнь, как и прежде, завертелась и заиграла новыми красками, и Миша впервые вышел на улицу. Они с Гариком где-то пропадали целыми днями, о чём-то договаривались по телефону, в квартире появилась самиздатовская нелегальная литература. И так они стали настоящими антисоветчиками. Братья яро ненавидели советскую власть, и Куна служила им наглядным пособием. Время неумолимо приближало их к ОВИРу.
С уходом Нюмы Куна погрузилась в пустоту, похожую на воздушный шар. С каждой минутой шар наполнялся её дыханием, почва стала уходить из-под ног, и шар начал набирать высоту. Над головой засверкали молнии, раздался гром, и из глубин небытия прозвучал до боли знакомый голос: «Куна, ты куда?» – «И он ещё спрашивает. К тебе, конечно». – «Нет, Куна, мы так не договаривались, – тихо и вкрадчиво сказал Нюма, – тебе ещё надо побыть с детьми, с нашими мальчиками». – «Я не вернусь». – «Куна, ты опять за своё, ну хоть раз послушай меня и не спорь».
И Куна впервые не спорила.