Известно, что практика экспериментирования в искусстве началась отнюдь не сегодня. Уже первая четверть прошлого столетия ознаменовалась как в Европе, так и в России появлением множества новаторских течений в литературе, живописи, музыке, театральном искусстве. В сущности, наш Cеребряный век весь пронизан духом обновления и решительной ломки традиционных канонов. Между тем следует заметить, что в 40-е годы претерпевает существенные изменения сам смысл понятия эксперимента применительно к личности художника. Философ-экзистенциалист Жорж Батай увидел глубокую связь подлинных художественных инноваций со стратегией экспериментирования как образа жизни мятущейся личности, поставленной в ситуацию «лицом к смерти». Батай размышляет об экзистенции как особом типе переживания мира, когда творческая личность выстраивает своё присутствие в потоке жизни как нескончаемую попытку экспериментирования над самим собой. «Я называю опытом путешествие на край возможности человека», – говорит Жорж Батай в своей некогда нашумевшей книге «Внутренний опыт». Идее «жизни как своего собственного проекта» (Ж. П. Сартр) Батай противопоставляет понятие жизни как «духа решимости», которым движется внутренний опыт человека, оказавшегося в пограничной ситуации предельного одиночества и отчаяния перед лицом неизвестного Ничто.
Позднее постмодернизм обратит внимание ещё на одну важную ипостась человеческого присутствия в мире – идею уникальности, неповторимости всего, что случается с нами и вокруг нас. В этом контексте постмодернисты обращаются к категории Другого, символизирующего собой идею, согласно которой подлинное бытие «Я» возможно лишь как бытие, которое в своём развёртывании содержит бытие других людей.
В свете сказанного проясняется и ответ на поставленный в начале наших заметок вопрос. Похоже на то, что специфика экспериментирования в литературе XXI века заключается в том, что поиски в области художественной формы сливаются с попытками найти новые смыслы в экзистенциальном мире самого художника в его сложных и драматических взаимоотношениях с Другим. На примере произведений Александра Коротко мы видим, что в его поэтических размышлениях соединяются все три отмеченные выше феномена. Дух экспериментирования, экзистенция как внутренний опыт, обострённое переживание Другого – вот начала, которые задают исходную образную семантику и постоянный внутренний мотив произведений писателя.
Кардинальный вопрос всякого художественного творчества: что отражает и чем в конечном счёте является то или иное произведение искусства? Здесь возможны три варианта ответа. Данное произведение является:
– художественным отражением жизни во всём её многообразии;
– самовыражением автора, демонстрацией субъективных способов видения реальности;
– чистым экспериментированием в области художественной формы.
На первый взгляд может показаться, что рассматриваемые образцы поэтического творчества Александра Коротко – это авторское самовыражение, своего рода поток сознания. Но это ощущение обманчиво. На самом деле пред нами попытка схватить в поэтическом слове реальные состояния человеческой души, те самые состояния, о которых так много писали в своё время экзистенциалисты (и Ясперс, и Ж. П. Сартр, и А. Камю) и которые фиксируются в таких категориях, как заброшенность, страх, тоска, скука, забота. Все эти состояния – не фантомы, а социокультурная реальность современной технократической цивилизации, фиксирующая переживание жизни современным человеком, охваченным постоянными тревогами, нервными расстройствами, стрессами. В основе таких явлений часто лежит ломка традиционных смыслов и ценностей в эпоху тотального отчуждения и усиливающихся процессов глобализации.
Секрет художественных открытий автора – в его личной сопричастности ко всему, к чему обращается мысль и на что отзывается чувство; это позволяет за первым планом событийного континуума той или иной описываемой ситуации почувствовать другие более глубокие и неожиданные измерения человеческой жизни:
…Серебром поколений в
Серебряный век я въезжаю на белом коне вечным всадником
собственных бдений. А за окнами ночь, безголосая правда
событий уставших, отдохни и к земле прислонись, у неё есть
всегда продолжение жизни, и когда ты примеришь этот
чувственный мир и поймёшь, что давно он не твой, не гневи
своей страстью последней материнское лоно любви.
(«Тоска»)
В одном из своих стихотворений Александр Коротко обращается к извечной теме экзистенциального переживания мира – к теме смерти. Философы ХХ столетия много и мучительно исследовали эту тему как наиважнейшую. И в самом деле, есть только жизнь и смерть. Всё остальное от лукавого. И больше ничего? Решительно ничего. Правда, есть ещё бессмертие. Но это кому как повезёт. Здесь вступает в действие принцип Надежды. Страстной надежды, как у Блоха, и робкой – как у Кастанеды. Как же тогда жить? Может быть, согласно Канту: со звёздным небом над нами и с нравственными законами внутри нас.
И всё же каждый раз тема эта переживается и осмысливается у того или иного автора по-своему, с некой новой точки зрения. Особенно это касается искусства. Именно в этой своеобычности заключается особая ценность поэтического мировосприятия.
Для поэта Коротко главный мотив в восприятии проблемы жизни и смерти связан с идеей пограничности человеческого бытия. Человек постоянно живёт на границе между явью и сном, вечностью и быстротечностью, сакральным и профанным, очевидным и непостижимым. Эта граница порой еле уловима, но именно её абсолютное существование и придаёт потаённый смысл самой человеческой экзистенции:
За протяжённостью минут скрываются и время, и разлука, она
свершилась в обласканной усталости ночей, в непостижимости,
безволии, нужна лишь точка, твои глаза зрачками запятых
происходящее не замедляют, удлиняют, и камнем преткновения
становится дыхание, прощение невысказанных слов, как факт
свершившийся, как подлежащее, стоящее у входа в дверь
сказуемых событий.
(«Смерть»)
В пограничной ситуации человек внезапно осознаёт ужасающую его истину: человеческая экзистенция – хрупкая, но единственная реальность, другого бытия, кроме человеческого, нет. Это – замкнутое со всех сторон бытие «изнутри». И тогда приходит прозрение: «Драматичность в том, чтобы просто быть» (Ж. Батай):
…есть комната без выхода
и входа, и стены у неё не то чтоб в белый цвет окрашены,
скорее нет, в туманный цвет, и пустоте удушливой твоё дыхание
под стать, и комнате, и телу, колышется, как одуванчик на ветру.
(«Смерть»)
Идея «бытия на границе» рефреном проходит и через другие стихотворные сюжеты автора. И мечутся и просят встречи – душа и тело, ян и инь, добро и зло, день и ночь:
…. реальности несуществующий
экспресс, и просится рассвет назвать себя конечной остановкой,
эпохой возвращения в судьбу, и это равноденствие на горизонте
дня и ночи встречается, о чём-то говорит с добром и злом, и,
словно рефери, разводит по углам, и мечутся они и просят встречи,
но поединок впереди, душа вернулась, пора и нам заняться делом,
пускай земным, но столь возвышенным и странным на этой
пограничной полосе.
(«Сон»)
С тех пор как постмодернизм в своё время провозгласил равнение «на истоки», на «тексты» и «контексты», – всё смешалось в европейском культурном самосознании – истина и ложь, добро и зло, логос и миф. Мы видим: на рубеже ХХ и XXI столетий человеку выпала судьба жить в такой исторический момент, когда происходит размывание вековых устоев и традиционных начал культуры. Происходит непредсказуемая по своим последствиям культурная мутация человеческого рода; в этом мультикультурном тигле возникает новое агрегатное состояние всех прежних ценностей и смыслов, заново перемешанных в одном котле. Сплошь и рядом мы наблюдаем такую картину, когда опровергаются или выворачиваются наизнанку любые религиозные, научные и этические истины. Возможна ли в такой ситуации твёрдая почва под ногами? Когда «и вымысел, и правда – всё перепуталось, переплелось, лишь вера твоя приемлет всё и ограждает от правды не твоей, не твоего народа». («Более чем») И сегодня сохраняется вера и в истину, и в нравственный порядок вещей, хотя и «не каждому даётся шанс приблизиться, не отдалиться от сокровенной сути бед, заставших истину врасплох…» («Глаза сомнений»)
В поэме Александра Коротко «Возлюбленная солнцем» мы слышим несколько основных экзистенциальных мотивов и интенций. Прежде всего – это обращение к теме времени. Современный человек переживает феномен потока времени иначе, чем это было 20 – 30 лет тому назад. Сегодня будущее врывается в нашу жизнь фантастическими успехами научно-технического прогресса, меняет перспективу видения современной истории. И вместе с тем, сегодня будущее, как никогда, стало глобальной проблемой не только для цивилизации в целом, но и для каждого отдельного индивида. Вся суть в том, что в условиях надвигающихся кризисов будущего может и не быть. Таков трагический парадокс нашей эпохи. Конечно, поэт – не политолог, его цель понять проблему в сугубо человеческом, личностном измерении. Не теребите поэта своими вопросами: «Подожди, я отвечу, и этот сигнал – связующая нить между тем, что было, и чего уже не будет никогда. И всё-таки это было, и сейчас оно во мне шаровой молнией катится по венам и обжигает огненной страстью свершившегося, случившегося, непозволительной роскошью обладания в затонувшем сознании, где уже нет ни времени, ни настоящего, где нет меня, есть только образ утраты, неподвижная тень прошлого, запутавшаяся в паутине размытых иллюзий». («Возлюбленная солнцем»)
Ещё один мотив поэмы – обращение к теме «Я» – «Ты», или, как говорят постмодернисты, к концепту «Другого». Для современного философского сознания Другой – не просто один из окружающих меня людей. Другой – это тот, без которого я не могу состояться как человек. «Мне нужен Другой, – говорит Ж. П. Сартр, – чтобы целостно постичь все структуры своего бытия». Каждый, кто говорит «Я», одновременно, пусть даже бессознательно, адресуется к «Ты». Для поэта «Ты» – это прежде всего образ любимой, человеческое существо, горизонт которого бесконечен:
… На цыпочках время идёт для тебя,
и шумит, и топорщится, и галопом летит для меня. Ты ещё
молода, вечер сонной рукой не касается глаз твоих кротких.
В той далёкой земле, где мечте сиротливой живётся легко,
тебя нет, и уставшее сердце носит будней наряд неприметный
и не знает, зачем в непроглядную глушь ты идёшь по канату
над пропастью детства…
(«Возлюбленная солнцем»)
Счастье говорит с нами на языке другого. Поэтому мы и помним его всю жизнь, как первую любовь, как первую звезду, как волнующую тайну и предчувствие встречи.
Звезда упала и погасла, а тень её осталась жить, – говорит поэт. Жить в наших сердцах, наших чувствах, как живёт нравственный закон внутри нас.
Ф. В. Лазарев, доктор философских наук, профессор,
академик Петровской академии наук и искусств (Санкт-Петербург),
Крымской академии наук,
член Международного сообщества писательских союзов