СТУС — Авторский сайт Александра Коротко

І на волі немає волі.

СТО ГРАММОВ КОЛЫМЫ

Ночи без неба.

На растяжке ветров

над бездною ГУЛАГа

стол стоит

с водкой

в гранёном стакане

Колымы.

Свеча луны

прикасается щекой

к замурованному в лёд

тюремному окну

и греет сны Стуса,

парящие

над рідною ненькою

Україною.

А вот и свастики паук,

забился в угол

Колымы

и ловит в свои сети

тени неокрепших зэков.

Земли

наждачный круг

шлифует душу

и перо поэта,

на этой круговерти

циферблата

считает время

позвонки минут

и склеивает дни и годы

в один протяжный

вой,

здесь нет других

напевов

и быть не может.

Сопки Магадана –

двугорбые верблюды –

застыли

надзирателями

в позе лотоса

над вечным бесправием

этого края.

Сон-облако, сон-остров

повис над вечной

мерзлотой…

И я корил мои виденья,

и фата морганой

закат багровел,

и ты плыла в мои объятья,

ты за руки держала

сына, я знал,

что ты не доплывёшь,

я не сводил глаз

с корабля.

Зачем сказала ты:

«Вернись, я ждать

не в силах больше»?

И осы твоих слов

так больно жалили меня,

что я едва держался на ногах.

Чей голос слышу я,

неужто мой?

«Ну здравствуй,

улочка моя,

ну здравствуй, дом!»

но дом молчит,

мой дом оглох, мой дом

ослеп,

мой дом не узнаёт меня,

лишь скрип крыльца

его страданья

выдаёт.

Тюремная баланда дней,

как белка в дупле,

грызёт кедровые орехи

моих глаз,

но слёзы красные,

сухие,

как флаги алые, горят

над заревом моей судьбы,

и не дают любовь

убить.

– Васыль, ты кто?

Я – это я, и я – Отчизна,

я – мой народ,

и не сломить меня,

его и нас,

пока мы верою живём.

…Психологічно я розумів, що тюремна брама уже

відкрилася для мене, що днями вона зачиниться

за мною – і зачиниться надовго. Але що я мав робити?

За кордон українців не випускають, та й не дуже кортіло –

за той кордон: бо хто ж тут на Великій Україні, стане

горлом обурення і протесту? Це вже доля, а долі

не обирають. Отож, її приймають – яка вона вже не є.

А коли не приймають, тоді вона силоміць обирає нас…

ВЕЧНАЯ МЕРЗЛОТА

Одиночества Одиссея,

и ты, как зимнее

упрямство,

искал свой белый

путь,

поэтому

и «сніг у липні»,

и «герметична ніч»,
и жизнь

тебе казалась

вечной.
В тайге, в Мордовии,

ты прятал слёзы

среди льдов,

как прячут в детстве

детские секреты,
так сохранилась

правда о тебе
и проросла она

сквозь мерзлоту
циничную

затравленных времён.
Тебе ветра читали

Верхарна,
Рыльского и Бажана,

пока, улиткою
свернувшись,

ты спал

на их холодных,

чувственных

ладонях.

…Коли мені було 9 літ, ми будували хату. І помирав

тато – з голоду спухлий. Ми пхали тачку, місили глину,

робили саман, виводили стіни. Голодний я був як пес.

Усе дитинство моє було з тачкою. То везли картоплю

з поля, то з мішком я ходив на городи – рвав траву –

чи то для корови, чи то для кози…

МАМО

– Мамо!

А в ответ – тишина.

Сердцебиение

воображений

из чёрно-белых

озарений

рисует графический

портрет ваш,

мамо.

В глазах,

обугленных от слёз,

я вижу

пепельное небо,

отлитое из туч

свинцовых,

над полем с житом.

– Мамо,

навіщо збираєте ви

колоски?

– Щоб з голоду

не вмерти,

синку.

Самотня я, і ти

самотній.

Ми живемо

на різних полюсах

любови.

…И ти – прости мені. А краще – не прости.

Лебідко рідна, ну ж, не треба плакати,

я б зараз сам заплакав, коли б міг.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

І забував про тебе. Гірко, мамо…

О, гірко так, що й не переказать.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Прости мені. Прости мені, рідненька.

Коли можеш – краще не прости…

ЗОНА

Дней дробные

числа,

и вертухай-земляк,

рассвета молоко

не скисло,

пока топилась

банька зари,

похожая

на красный флаг.

И месяц ,

ванька-встанька,

шмон наводил

на зоне

с бессонницей

на пару,

и поддавала жару

ветров безумных

конница,

и на погоне

у начальника

звезда горела,

и зэки чифирили,

и чайника

кипела

жизнь,

шла в ногу с веком,

і хлопець

з України,

сторожовий

на вишці,

весёлый

и наивный,

казался человеком.

…Пам‘ятаю, як уперше пішов до філармонії. Пам‘ятаю,

як прослухав цикл лекцій про Бетговена – всі 9 симфоній

і чимало концертів. А які пречудові його сонати! І яка це

була людина! Все життя – в горі, в нещасті, в муці –

і він – один проти цілого світу – перемагає! Тобто,

не поступається напасникам, а йде напрола́м: або світ

прийме таким мене, як я є, як мене народила мати –

або вб‘є, знищить мене. Але я – не поступлюся!..

ИСПОВЕДЬ

Прости, сынок,

я с малолетства

Дон Кихотом

был і мандрував

из зоны в зону.

Ты возразишь,

была б охота,

ні, синку, це не моя –

це долі нашої

турбота.

Вот зона детства –

сталинского

счастья островок,

свершений

гордая примета,

здесь закалялась

сталь

Страны Советов,

здесь нищеты

и голода

свой первый

отбывал я срок,

сполна я заплатил

принизливої

радости оброк.

А дальше –

переезды,

полустанки,

мерцание огней

во тьме,

и в этой череде

допросов

и доносов

я опинився

на світанку

на Колыме.

…Пам‘ятаю, як в 1946-47 рр. пас чужу корову – за це

мене годували, я знав, що мама голодна – і не міг їсти

сам, просив миску додому, або поїсти з мамою разом.

Колись поніс миску, а мама стала сварити мене дуже

тяжко, плакала, казала, аби я так не робив більше. Бо їй

дуже хотілося їсти – і дивитися на їжу їй було тяжко.

А мені ложка не лізла до рота…

СУДИЛОСЯ МЕНІ

Скажи, поэт,

где та скала

в духовных

горних высях,

по образу,

подобию которой

ты создан?

Скажи, поэт,

какими тропами

ты шёл

навстречу

Киплингу и Рильке?

Я знаю відповідь

твою,

вона співзвучна

і серцю,

і душі моїй

та віддзеркалює

той дух свободи,

який

ти відчуваєш

кожну мить.

Дымные ладони

туч, облаков, звезды,

судьбы ночной

погоня,

на шаг я

от беды.

Незламний я,

байдужі

їхні варварські

суди.

Спускаюсь я с горы

иль поднимаюсь

в гору –

не мне судить,

на то Г-сподня воля,

вона веде мене,

вона, як поводир, –

це моя доля,

і з нею, синку,

легше дихати

і жити, і ти живи,

цінуй свободу,

судилось жити так

і нам з тобою,

і українському

народу.

…Ніде в таборі не боронили роздягатися до пояса

під час прогулянки, – тут боронять і карають, коли хто

хоче впіймати кришечку сонця. Обшуки проводяться

надзвичайно свавільно: все, що хочуть, відбирають,

навіть без акта і без повідомлення. Ми втратили всяке

право належати собі, не кажучи про те, щоб мати

свої книги, зошити, записи. Кажуть, коли Господь

хоче когось покарати, Він відбирає розум. Так довго

тривати не може – такий тиск можливий перед загибеллю.

Не знаю, коли прийде загибель для них, але я особисто

чуюся смертником…

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Моя обезображенная

жизнь

с причудливым

орнаментом

рентгеновских ночей,

с кровоподтёками

рассвета

на пьедестале

горизонта.

Дождей тюремная

решётка

поёт мне

колыбельную разлуки,

сумує о моей

свободе,

пока на паперти

советской жизни

мне медные гроши

презрения

в лицо бросают холуи.

А я стою

и каюсь перед вами,

мої рідненькі,

Валю, Дмитре,

я надзиратель ваш,

я ваш мучитель

и волею судьбы

палач.

…Пригадую одного старого дідуся. Сам голодний, він,

піймавши хорого голуб‘ятка, ще жовтодзьобового

(була хора ніжка) – годував його зі своїх уст хлібом,

напував водою. Те голуб‘я стрибало за ним, як за батьком.

І що? Видужало голуб‘я, підросло, набралося сили.

Не знаю, дякувало вже чи ні (не в тому річ!), а коли

дякувало – то як. Але в моїй пам‘яті – поки й житиму –

буде той дідусь нужденний, якому голуби сідали на плечі,

рамена, долоні, голову (дідусь уже помер). І від того, що

це було, що це бачив я, і бачили інші люди – світ став

кращий. Бо й мені й іншим захотілося й собі – жити так,

аби голуби сідали на плечі…

ЦЫГАНСКАЯ ДУША

Скажу вам так я о себе:

с напевами

цыганскими

моя душа,

я в звёздном таборе

живу,

в кибитке

солнечных ночей

лечу по небу

своей судьбы,

и боль моя –

моя счастливая дорога,

не сострадания

ищу,

а равных мне

по духу,

и моё сердце,

словно парус,

с ветрами,

бурями плывёт

по судоходным венам

моих отверженных

страстей,

не я, а сам Господь

избрал мне

эту долю,

и в этой доле живут

мои блаженные

года.

Жизни корка

хлеба –

вот судьба

поэта.

Расчехлите

небо,

молнии

и громы,

да из всех

орудий

в огненном

азарте

по земле

ударьте,

не забудьте

судей –

выкормышей

Ада!

А что поэту?

И ни зимы,

ни лета,

ни дома,

ни света,

и лишь одна

награда –

Колыма

на карте.

…Якось так сталося, що мені, романтикові, з дитинства

хотілося належати до цього ж племені – непришпилених

циган, що таборяться місцями своєї волі, своєї радості.

Це – доля, а не перевага, не претензія на щось. Доля,

для якої так тісно – на землі, доля, якій – часто-густо –

просто немає місця на землі…

БАЛАНДА

Змеёй вползают

в твои сны

товарные вагоны лет,

а впереди

дрезина дней

везёт баланды

лагерной рассаду

по лабиринту

пятилеток,

и слёзы

зэковских салютов

шрапнелью

лепят решето

из пластилинового

неба,

пока парад

проходит строем

по Красной площади

страны.

Стеной Китайской

Днепрогэс

отгородился

от народа,

и были

твои думы,

Стус,

как песни Кобзаря.

…Десь у 4 – 6 класі я майже весь «Кобзар» знав напам‘ять.

А ще – коли я з мамою сапав картоплю чи ламав молоді

качани кукурудзи чи вилущував стиглу квасолю (таж яка гарна –

з цяточками голубими, синіми!) – мама завше співала. Тихо,

але гарно. Над моєю колискою мама співала колискової на слова

Шевченка:

Сину мій, сину, не клени батька,

а пом‘яни.

Мене ж прокляту, я твоя мати, –

мене клени…

ВРЕМЕНИ РЕКА

Рильке, и не просто Рильке,

«Дуинские элегии» –

вот где моя душа

роднится с твоей душой.

Ты говоришь:

«Кто вопль

мой услышит

в ангельських хорах?»

Да, я с тобою соглашаюсь,

и всё же,

а может, всё-таки услышат?

Ты говоришь:

«Брось же из рук пустоту

в пространство, которым

мы дышим».

Ну как же я брошу всё

в тюремной клетке?

Ты говоришь:

«Правда, нам страшно

знакомую землю

покинуть».

Но я давно уже

не мерю шагами

родную землю.

Давно не чувствовал её,

ведь под ногами у меня

бетон тюремный,

как могильная плита, –

и это есть моя земля.

Ты говоришь:

«И нелегко быть

мёртвым».

Не знаю, что тебе

ответить, когда я здесь

живой,

как полумёртвый.

– Васыль,

по твоему подобию

и дня бы я не прожил,

а у тебя такой

была вся жизнь.

Но времени река

течёт не только

от рождения

до нашей смерти –

она течёт из будущего

в настоящее.

– И вот ты дома,

на родной земле.

– Не знаю, Рильке,

что тебе ответить.

– А ты молчи,

и мысли, облечённые

в твои слова,

и так уже идут

навстречу мне

по снегу белого листа.

– Я вижу, ты

восторгаешься Цветаевой

и вспоминаешь

Пастернака.

– Я Пастернака знал

и посвятил слова Цветаевой

при жизни, она в ответ

меня поэмой одарила,

посмертно, правда,

но разве в этом суть?

– Мы не о том сегодня

говорим.

– Никто не знает. Я о тебе

скажу Родену.

– Не надо, зачем тревожить

его душу?

– Да брось, он из гранита

высечет

высокий дух твоей свободы.

…А от вірш Рільке. Ти вибрала менш вдалий –

це, певне, з «Neие Gedichte» , ранньої його збірки –

підмальовки і вже. Не цього Рільке я люблю.

А – пізнього, осіннього, кристалізованого…

ЗА ГОРИЗОНТОМ

Ветра-шакалы –

туннели

тюремных коридоров

и сапоги

убийц и крысоловов,

живущих

в мышеловке своих

безродных душ,

пытают,

топчут и забивают

до смерти

живые голоса

невинной тишины,

и чалится

рассвет на нарах

горизонта,

и в сотах карцера,

где ты по праву

удостоен жить,

мёд горький

одиночества

тебе, как лакомство,

твои радетели

на третье подают.

…Не до душі мені громадська діяльність, політика,

але що робити, коли довкола нищать чесних людей.

Сніги, і хмари, й поголоси

і вигорбіла Колима.

Над чорноводям сиві коси:

то тужить мати, мати, ма…

ДО ВСТРЕЧИ

Ночей

чёрные кошки

на душе

скребутся,

дней

сороконожки

по земле

плетутся.

С хлебом-солью

солнце –

брошенное счастье –

я встречаю

тайно

в лагерном

колодце.

Океан

страданий,

я тону, всплываю,

до свиданья,

мама,

до свиданья,

Валя,

до свиданья,

Дмитрик,

назначаю

встречу

в небе

в час свиданий.

… Здається, втратив почуття реальності, бо все

видається сном, який снився ще в Твоїй господі…

КОРІННЯ

– Бабуня,
почему мы

с болью в сердце

живём

столетье за столетьем?

Бабуня,

почему не ропщем?

Бабуня,
когда придёт конец

страданиям

и бедам в Украине?
– Васыльку, внучек,
давно живу я,
и вряд ли доживу

до тех времён,
когда свободной

будет Украина.

Но знаю, этот

день придёт.
– Бабуню,
звідки знаєш ти?
– Василику,

мені Господь сказав.
– Бабуню,
а що мені робити?
– Василю, внучку,
тримайсь

свого коріння

і борись.
Ми маємо

непереможну зброю –
любов і доброту,

та й правда теж за нами.

…Пам‘ятаю, як в 1951 р. я їздив у село, до бабуні.

Збирав колосся – по стерні за мною гнався об’їждчик –

я втікав, але він верхи на коні (безтарка з парокінню) –

наздогнав мене, став видирати торбинку, а я кусав

його за його гидкі червоні руки. І таку злість мав,

що одібрав торбу. А другого дня стерню зорали…

НЕБЕСА

Гнёзда аисты вьют,

слышу музыку

лета,

пахнет домом, полынью

и степью разлуки,

а на окнах

тюремных – решётки,

словно кроны

осенних деревьев

машут мальчику вслед –

я стою

между небом и небом,

и в чернильницах туч

копошатся ночные

виденья

неприкаянных майских

жуков

как предтеча весенней

свободы

и на кончиках

перьев

гусиных рассветов

отрицанием памяти

страха

оживает гербарий

из бабочек слов.

Оставляю в наследство

нащадкам

гулаг болю мого

за Країну

мою.

__________________________

Автор приводит фрагменты

письма «К Сыну», дневниковых

записей и поэзии Василя Стуса.

Поэмы