Авторский сайт Александра Коротко

​Соломон Волкович Нухлис был небольшого росточка, плотно сбитый, в меру упитанный, с фигурой пингвина. Он всегда появлялся перед потенциальным клиентом внезапно и решительно, и, не давая ему опомниться, наступал и бил наотмашь по слабым местам владельца будущего задатка. Соломон Волкович жонглировал словами старость и одиночество, как профессиональный жонглёр огненными булавами на арене цирка. Именно в эти исторические минуты он брал быка за рога и сбивал его с панталыку. 

​Его арсенал был доверху наполнен разнообразными вербальными орудиями психологического воздействия, которые, по твёрдому убеждению нашего героя, не оставляли жертве шансов на отказ. Начало атаки зависело не столько от личности раскаявшегося, сколько от тёмных пятен в его биографии. 

​Лицам с сомнительными доходами предлагался следующий речитатив: «Не думайте, что вы самый умный и никто не догадывается, откуда у вас, что и когда». И тут же более мягким и доверительным голосом: «Ай, бросьте, да успокойтесь, я не за этим». Но его подопечный, живущий в вечном страхе, вторую часть монолога уже не слышал и первое знакомство ему уже казалось далеко не первым, и он ощущал себя не на пороге собственного дома, а на скамье подсудимых. 

​После артподготовки наш герой отходил ровно на три шага от оппонента, доставал не первой свежести носовой платок, вытирал со лба пот, и, не давая партнёру прийти в себя, резко, по-боксёрски, подскакивал к противнику насколько ему позволял живот и выдыхал сакральные звуки, которые, словно кислород, наполняли слова, похожие на воздушные шары, особым символическим смыслом. 

​Так рождалась часть речи в виде цепочки ничего не значащих, на первый взгляд, предложений. Вот одно из них: «Откуда я могу знать, что вы не знаете. Не заставляйте себя меня уговаривать, не поможет». 

​

​Когда сеанс одновременной игры с нервами и эмоциями противника подходил к концу, он ждал не оваций, а трансформации клиента в заказчика. Однако были случаи, когда клиент, опомнившись от наваждений, в полуобморочном состоянии, из последних сил пытался захлопнуть дверь перед его носом, но не тут-то было – ножка тридцать седьмого размера уже стояла шпингалетом в дверном проёме. Бывало, клиент, вместо того чтобы ударить по рукам, промахивался – ой вэй! – и Маклер, так Соломон Волкович себя называл, получал сами понимаете куда и за что, но не будем о грустном. 

​Представление о нашем герое будет не полным, если не сказать о главной черте его характера – доброте. На самом деле он был резок и вспыльчив только с насекомыми, а с людьми обходителен и деликатен, мягок и вкрадчив до неприличия. Правда, нежелание клиента сделать себя счастливым вызывало у него приступы ярости, кровь закатывала истерику, но это длилось несколько мгновений и больше походило на сполохи во время грозы. 

​Клиенты эти катаклизмы на лице Маклера, как правило, не замечали, их больше интересовали собственные заботы. Наш герой быстро усмирял свой гнев, кровь возвращалась в обычное русло, а беседа продолжала плавно протекать вдоль берегов, названных в честь продавца и покупателя. 

​Соломон Волкович всегда мечтал быть философом-филантропом, и даже меценатом. Его тянуло к беззаботной, красивой жизни, но ветер перемен сбивал его с курса, и он садился на мель в прибрежных водах неустроенности и ждал, когда ночной бриз удачи вспомнит о нём и унесёт к другим берегам, где не будет серых будней, очередей, где подачка в виде пенсии найдёт себе новую жертву. И в этом ожидании прошли его лучшие годы. Были ли они лучшими? Смотря с чем сравнивать, а сравнивать было не с чем.

​Так он жил – не столько воспоминаниями, сколько надеждой, что в один прекрасный день всё изменится. Он даже представлял себе, как будет тяготиться роскошью и пустой болтовнёй моделей, желающих близости с ним. В такие минуты Соломон Волкович испытывал не прилив сил, а сонливость и депрессию, его одолевала зевота, воображение рисовало безрадостные картинки будущей жизни, пресыщенной и монотонной, ему хотелось всё бросить и бежать куда глаза глядят. Но опомнившись, он понимал, что никуда бежать не надо, что он и так дома и разорённая желаниями жизнь стоит на посту, как часовой, и охраняет его настоящее от кочевых набегов иллюзий. 

​Обычно такие настроения одолевали его глубокой осенью, когда набухали почки красного дерева заката. Он отмахивался от этих наваждений, как от назойливых мух, и стремительно, чеканя шаг солдата на военном параде, проходил маршем перед трибуной своего одиночества и шёл на работу, как на войну. 

​ «Ведь самое главное в нашем деле, – не уставал повторять Мася (так его ласково называла покойная жена Мира), – это настрой и уверенность в достижении намеченной цели.» По правде говоря, он отдавал себе отчёт, что его нигде никто не ждёт. Нет, ну что вы, он не сваливался как снег на голову, ведь снег имеет свойство таять. Соломон Волкович больше походил на клеща – если уж впивался, то надолго. 

​Простите Масю за нескромность, но он считал себя в какой-то мере Мессией, правда, не таким большим и настоящим, который придёт и спасёт иудейский народ после его победы над Гогой и Магогой, а маленьким и скромным, как Давид, одолевший Голиафа, но всё-таки Мессией, ведь когда сделка удавалась, он спасал, вытаскивал из бездны одиночества уставших немолодых людей. 

​Да, Мася боялся всего на свете, но это было только внешним проявлением его характера, – в душе он был зверем, игроком. И с куражом – азохен вэй. Иногда его подводили нюансы, но с кем не бывает. Стоило ему договориться с заказчиком обустройства нового семейного гнёздышка и взять задаток, как один из голубков, так он называл будущую влюблённую парочку, ни с того ни с сего, не про нас будет сказано, не поставив его в известность заранее, уходил в мир иной. Но Мася не был мистиком и не ждал возвращения, и, страшно сказать, не верил в воскрешение мёртвых. Вы скажете: но задаток-то оставался. Да, оставался, но Мася был не из тех, кто довольствовался малым. 

​Но как же так? – может возмутиться читатель и будет прав, ведь наш герой, как и его клиенты, был одинок. Почему же он в первую очередь не подумал о себе, владея, не поймите меня превратно, древнейшей из профессий? Дело в том, что он был натурой пылкой и страстной, часто увлекался, и, как порой практиковал с другими, мог всучить себе, не ровён час, далеко не постороннему для него человеку залежалый, не первой свежести товар, – как говорят на Молдаванке, сделать себе настоящий цурэс. 

​В свободное время от добывания хлеба насущного, короче, парнусы, он мог подолгу сидеть на пустынном берегу моря и смотреть вдаль, ему действительно не давали покоя события, которые происходили за кулисами горизонта. «Театр, это театр, – не переставал бубнить Мася, – и я знаю его фойлэ штыклах.» Люди, проходящие мимо, считали, что он думает «за вечность». А он и пальцем не собирался пошевелить в её сторону. Ему с его размахом было не до горних высей. 

​Глядя на Соломона Волковича, начинаешь понимать, что все, кроме одиночества, отказались от него. Он не доживал свой век, он его сторонился. 

​Но каждый год в его жизни случалось нечто необычное. Так произошло и в этот раз. Его переполняло чувство собственного достоинства, радость бытия лилась через край, и было это конечно летом, когда Мася сдавал свою дачу на 16-й станции Большого Фонтана с пансионом. Нет, ну что вы, для других он давно уже ничего не делал, конечно же, для себя. Это было время, когда Соломон Волкович жил на широкую ногу, и даже не на одну. Как говорится, мазл тов. 

​Может ли полноценный холостяк питаться три раза в сутки? Оказывается, может, но только летом, и только на 16-й станции Большого Фонтана. Утро начиналось с праздника, завтрак был всего лишь поводом. Наш герой выходил на террасу, где стоял старый, добротный дубовый стол, в широких льняных брюках, в белой льняной рубашке, поверх которой красовались широкие нэпмановские подтяжки, на ногах у него были белые парусиновые туфли. Настоящий король, немного пересыпанный нафталином, но всё-таки король, или, как говорят у нас в Одессе, пурэц.

​За столом он был задумчив и великодушен, как и подобает наследнику престола. Картину немного портила свита, то есть квартиранты, позволявшие себе такую бестактность, как сидеть с ним рядом, но, несмотря на это, он был любезен и снисходителен и не подавал вида, что это обстоятельство задевало его самолюбие и не давало возможности до конца расправить крылья и парить в горних высях, где его чистая душа, равная среди равных, прикасалась к истокам своей прошлой жизни и не желала возвращаться в клетку, в физическую оболочку по имени Соломон Волкович. 

​На самом деле это были трагические минуты, когда он балансировал между жизнью и смертью. Душа-то у него была одна, настоящая конфетка, а тело – что тело? – жалкий фантик, не более. И всё-таки это были ни с чем не сравнимые минуты блаженства – у нашего героя открывалось духовное зрение, его одолевали пророческие видения, слух реагировал на малейшие шорохи и звуки. Он слышал голоса праотцов. Единственное, что он не мог различить, так это, где голос Авраама, а где Ицхака и Яакова. Ему хотелось тут же предать родину и поселиться в земле обетованной, и, стоя у Стены Плача, замаливать грехи. Накал страстей достигал апогея, и Мася, словно орёл, поднимался всё выше и выше, и, достигнув солнца, обжигал крылья и камнем падал на землю, где его ждали заботы и тревоги нового дня.

 

​Как вы уже догадались, события, о которых я хочу вам рассказать, происходили летом. В Одессе стоял священный август, величественный и вальяжный. Когда меланхолическое дуновение ветра только нарушало душевное равновесие горожан, одесситы замирали в ожидании перемен и молча молили о пощаде. Дома с распахнутыми настежь окнами напоминали вылупившихся из гнезда птенцов с раскрытыми клювами, жаждущими прохлады, как манны небесной, и она приходила ближе к рассвету в виде сквозняка, кочующего из кухни в спальню, из спальни на балкон, и зной, этот Змей Горыныч, отступал, возвращался в родные пенаты, в степь, и ждал, когда наступит полдень и он вновь обретёт власть над городом. 

​Природа в это безжизненное время года была на сносях, и ей было некогда думать о таких мелочах, как прохлада, и одесситы догадывались и не роптали, да и чего роптать, когда и так всё дышало восторгом. 

​А море, что море? Оно лежало бездыханно, ниже уровня страсти, и бесцветными рыбьими глазами смотрело в небо, в зеркало своего одиночества. Иное дело зимой. Море и степь, раздираемые ревностью в горизонтальной плоскости любви, терзали город со всех сторон пронизывающими душу промозглыми ветрами, а непокорённый город напоминал крепость и выдерживал осаду за осадой. Ну что тут скажешь, одним словом, Одесса – город-герой. 

​Стоит только заговорить об Одессе, как тут же теряешь нить повествования, хочется кому-то звонить, договариваться о встрече, лететь сломя голову в кафе, болтаться по городу без толку и, окончательно выбившись из сил, еле волоча ноги, возвращаться, домой, и, уставившись в телевизор, думать не о лучшей жизни, а о том, как прекрасно ничего не делать. 

​Но пора вернуться к Соломону Волковичу. 

​У нашего героя, как у каждого одинокого человека, были свои странности, которые с годами становились менее привлекательными и более выпуклыми. Безусловно, это издержки – так сказать, последствия любимого маклерского дела. И что тут удивительного? Каждая профессия со временем откладывает свой отпечаток не только на походку человека, манеру его поведения, но и самое главное – на характер. Учитель после десяти лет работы в школе кричит, как недорезанный поросёнок, не только в классе, но и в общественном транспорте, на базаре, дома. Врача психиатра со стажем с большой долей условности можно назвать психически здоровым. 

​Как отразилась профессия маклера на Масе – с виду и не скажешь. Хотя чувствовалось, что он устал бороться с ожирением. Но пугало его другое. Одиночество и старость вприпрыжку гонялись за ним с утра до вечера, как за каким-нибудь босяком, укравшим у честного торговца на рынке кусок кошерной свинины. А с этими геронтологическими болячками он мириться не собирался. Вот Мася и решил примерить на себя роль сумасшедшего, но не оф ганце коп, то есть не на всю голову, а так, слегка. А что, какое ни есть, а всё-таки развлечение. Ведь в душе он был не просто актёр, а актёрище! Ему не стоило никакого труда убедить себя, что его рассудок пошатнулся под воздействием обстоятельств. 

​Но главное – чтобы в это поверили другие. И что вы думаете, они таки поверили. С этого момента начался процесс перевоплощения по Станиславскому. Его перегруженная мыслями голова почувствовала себя достаточно мудрой и не зависимой от мнения других. Он не сразу осознал своё величие. Сначала аннексии подверглось сознание – и пошло, и поехало. В конце концов он окончательно сроднился с ролью мудреца, его речь стала размеренной и более убедительной. Так, во всяком случае, ему казалось, а он привык доверять своим ощущениям. Мася уже не говорил, а вещал. Над ним стали тихо посмеиваться не только взрослые, но и подростки, и даже дети. 

​Он родился и вырос на Малой Арнаутской, и вся его жизнь была, как на ладони старого одесского дворика. Соломон Волкович находился в образе мудреца двадцать четыре часа в сутки, так что застать его врасплох было невозможно. Соседи считали, что он поехал мозгами, правда, отъехал недалеко. Но в том, что он уже в пути, никто не сомневался. 

​Слухи о его величии быстро обрели плоть и стали гулять не только по знакомым дворикам, но и по улицам Молдаванки. Подростки даже придумали такую игру под названием «Я вас слушаю». Так звучала из его уст первая фраза, когда к нему обращались молодые люди якобы за советом. Те из них, кто в течение дня удостоились аудиенции, собирались по вечерам в соседнем дворе и путём голосования определяли, чей рассказ о встрече с мудрецом был самым смешным. Победителя награждали бутылкой портвейна, проигравшие скидывались, и они дружно распивали приз победителя. Всем было весело, но больше всего Соломону Волковичу. 

​Усталость, сонливость и прочие возрастные примочки как рукой сняло. Старость и одиночество на время отступили и ждали возвращения своего погасшего звёздного часа. Роль удалась на славу, но хотелось большего. Вот бы перевоплотиться в короля Лира, тайно мечтал Маклер, но это уже попахивало настоящим сумасшествием, так что с этой ролью он решил повременить. Однако происходящие события никак не влияли на жизненное расписание Маси. Он был педант, и этим всё сказано. Он сводил не только концы с концами, но и одиноких людей. Каждый из его клиентов шёл своей дорогой к одиночеству, к той точке неизбежности, находясь в которой стирались грани между настоящим и будущим, и только сила инерции позволяла им перейти пустыню под названием день. 

​Одиночество – это необитаемый остров, вокруг которого на тысячи километров никого. Нет, люди, конечно, есть, но они находятся в параллельных мирах. Представьте себе, что Эйфелева и Пизанская башни стоят у вас во дворе или растут в саду, как дерево познания добра и зла. Вот на такой остров и приходил Соломон Волкович, и, как Дед Мороз, раздавал подарки в виде надежды на новую жизнь. Мася паровал своих голубков, строго придерживаясь выработанного с годами правила – богатым, состоятельным женихам предлагал скромных, материально неустроенных невест, а обеспеченным дамочкам напрочь лишённых достатка женихов. 

​Если кто-то осмеливался его спросить, почему так, в чём, как говорится, цимес, он раздражённо отвечал: «Кто вам мешал учить физику в школе? – И добавлял уже с умным выражением лица и хитринкой в глазах: – Одинаковые заряды не приближаются друг к другу, а отталкиваются». Такой подход давал свои результаты, иначе он давно бы положил вставные челюсти на книжную полку, где стояли Блок и Белый. 

​И ещё об одном, может быть, самом главном секрете его карьеры. Пусть это не покажется вам циничным, но Мася был убеждён, что у каждого настоящего маклера должен быть свой Корейка, – только от одной мысли о прототипе он становился моложе, подвижнее и энергичнее. Нет, он не был алчным. В последнее время он не жаждал богатства, ему хотелось создать фонд защиты и поддержки одиноких обездоленных людей. Эта идея полностью завладела сознанием Соломона Волковича, и он уже не о чём другом не мог думать. Были такие минуты, когда ему навсегда хотелось забыть свою профессию. Его маклерские сделки-проделки ложились на душу сердцебиением минут и рисовали в его воображении невзрачные картины. вот он уже не маклер, а ворон, залетевший к себе во двор на Малую Арнаутскую, и гонят его прочь и взрослые и дети. Прожитый день казался неуютным и скособоченным и больше походил на заброшенную, покосившуюся избу с прохудившейся крышей и зияющими чёрными дырами вместо окон. С ним снова творилось что-то неладное. 

​Молочные реки туманов уносили Масю к вершине проснувшегося вулкана сомнений. Огненная лава совести стекала по склонам его предчувствий и сжигала на своём пути мосты, соединяющие прошлую и будущую жизнь. В предзимних возгласах сорвавшейся с насиженных мест листвы он слышал крик своей души и летел вослед листве в другую жизнь, где море зла и островки добра навсегда меняются местами. 

​Он начал всерьёз подумывать о переезде на ПМЖ в Израиль к Сонечке, их единственной с Мирой дочки. Сонечка давно звала его к себе, жаловалась, что двое его внуков отбились от рук, так как они с мужем весь день на работе. Мася даже сходил в генеральное консульство Израиля в Одессе, оформил все документы на переезд и даже купил билет в один конец. Но так и не решился сделать этот шаг. 

​Размышления о Земле обетованной выбили Масю из сил. Ему стало тяжело дышать, лоб покрылся испариной. Мася почувствовал лёгкую дрожь в руках. Сам того не осознавая, остановился посреди аллеи, почва начала уходить из-под ног… Благо, рядом оказалась скамейка, Мася присел на краешек и вдруг в этом безлюдном месте прозвучал незнакомый голос: 

​– Что за глупости? 

​– Да вот и не глупости, – нисколько не удивившись, ответил в пустоту Соломон Волкович. 

​– Ты не юли, отвечай напрямую, что тебя не устраивает. 

​Диалог приобретал жёсткий характер, но Масю это нисколько не смущало. Наоборот, он был несказанно рад, что впервые за многие годы встретил достойного собеседника, пусть неосязаемого, но всё-таки собеседника. Ему уже давно хотелось выговориться, жаль только, что была затронута самая больная для Соломона Волковича тема. Но что поделаешь… 

​«Так о чём это я? – как бы опомнившись, произнёс вслух Мася, – ах да, об Израиле.»

В ответ раздался уже знакомый, но раздражённый голос, не терпящий возражений. 

​– Что ты заладил: Израиль, Израиль! Ты же не едешь на Синай, а к дочке, не забывай об этом. И что тебя здесь держит?

​– Могила Миры и свобода. Я никого не хочу стеснять, даже дочку. – И переведя дух, Мася добавил: – Ты пойми, взрослых детей надо любить на расстоянии. Это расстояние – залог того, что наши родственные чувства будут крепнуть из года в год. На самом деле это нужно не только мне, но прежде всего Сонечке и её мужу Фиме. К тому же я буду чувствовать себя не в своей тарелке. Родители и дети должны жить отдельно, и это не теорема, это аксиома, и я удивляюсь, что я должен тебе это доказывать. Исход евреев из Египта, к счастью, состоялся, а мой из Одессы – увы. Давай раз и навсегда закроем эту тему. 

​Соломон Волкович раскланялся, развернулся на сто восемьдесят градусов, и, опустив плечи под тяжестью неподъёмного груза, пошёл своей последней дорогой в сторону одиночества. Итак, в своём стремлении в очередной раз достичь поставленной цели он отправился домой. 

​Открыв дверь ключом, который висел на ржавом гвозде, вбитом в откос, у всех на виду, Соломон Волкович, пройдя запущенную холостяцкую веранду, стремительно вошёл в холодную осиротевшую комнату и сразу же бросил взгляд на старую скрипучую кровать. 

​Под ней в картонной коробке, в которой когда-то жил щенок, подобранный им на улице из жалости, хранился главный и единственный клад его жизни – архив. В отличие от мёртвых душ Чичикова, это были живые истории и судьбы живых людей. 

​Несколько слов о возникновении архива. Когда достаток будущего клиента был налицо, Мася, как истинно интеллигентный человек, не заглядывал к нему в карман, ну что вы, он был выше этого. Да, он хотел исторической правды, но методы его носили исключительно гуманный, научный характер, и начинал он с раскопок жизнедеятельности подопечного. Как страстный археолог человеческих соблазнов, его интересовал каждый артефакт. Тактичность маклера не позволяла ему вторгаться в духовную сферу подопытного, он ограничивался исключительно материальной. 

​Исследовательская часть подготовки к встрече была самым важным фрагментом в его работе и приносила ему колоссальное моральное удовлетворение. Может быть, сказывалось врождённое любопытство, но на языке Соломона Волковича, фотографа-любителя с тридцатилетним стажем, этот этап назывался – навести резкость на объект. 

​Как только Маклер переступил порог своей квартиры, первым делом он закрыл дверь на ключ, на цепочку и на засов, и, не раздеваясь, как заправский аквалангист, с включённым фонариком в зубах нырнул под кровать. Что нового мог он увидеть в своей картотеке? Но чем чёрт не шутит, а чёрт никогда не шутит. 

​Мася судорожно листал амбулаторные карточки пациентов, именно их он адаптировал под картотеку своих клиентов, и вдруг между третьим и четвёртым выдохом и вдохом ему попалась на глаза совсем незнакомая карточка с абсолютно необычной фамилией Иванов. Как могло такое случиться, ведь он не только помнил каждого клиента пофамильно, но и любые подробности знал наизусть, как стихи дети школьного возраста. 

​Мася не только не поверил своим глазам, но и обстоятельствам и месту, в котором находился в позе майского жука. Ему в голову начали вползать сомнения, а не перепутал ли он адрес и квартиру, а что, если он не у себя дома и настоящий хозяин придёт с минуты на минуту? 

​– Что делать? – не уставал повторять пересохшими губами Мася. 

​– Да ничего не делать, – послышался ему уже знакомый голос то ли человека-невидимки, то ли просто духа. 

​– Так я дома? 

​– Дома, и не просто дома, а под кроватью. 

​– Фу-у-у, – облегчённо произнёс Маклер и всё равно не поверил.

​Он решил вылезти и лично удостовериться, что это его квартира и все вещи находятся на своих местах. Он всплыл на поверхность, осмотрелся и окончательно убедился, что он у себя дома. Надо возвращаться. И снова с фонариком в зубах Мася нырнул на прежнюю глубину. Под кроватью, словно коралловый риф, стоял его клад, но теперь его интересовала только анкета с конкретной фамилией Иванов. Прежде чем взять её в руки, он больно ущипнул себя за щёку. Этого оказалось достаточно, и Соломон Волкович начал знакомство. 

​Бывший генеральный директор почтового ящика, генерал, профессор, Герой соцтруда, член обкома партии, депутат Верховного Совета СССР последнего созыва. Да, с такой биографией можно не только осуществить Масину мечту – создать фонд, но и озеленить пустыню. Сам того не осознавая, Мася перед заслугами генерала вытянулся во фронт, правда, в горизонтальном положении, и от страха закрыл глаза. Его тут же охватил глубокий сон. 

​Пред ним во весь рост стоял в генеральском мундире Иванов и по-армейски, без церемоний, велел Соломону Волковичу явиться к нему завтра пополудни на доклад и доложить по всей форме, как продвигается работа по созданию фонда для одиноких и обездоленных людей и укладывается ли сдача объекта в запланированные сроки. 

​Пока генерал отдавал распоряжения, Мася внимательно рассматривал эту колоритную фигуру. Генерал Иванов был крупного телосложения, под два метра ростом, с гладко выбритым черепом, с руками, напоминающими кувалды, на лбу красовалась бородавка, похожая на божью коровку. 

​Генерал исчез так же неожиданно, как и появился. Мася усилием воли поднял веки, которые напоминали железные роллеты в дорогих бутиках, и, боясь пошевелиться, всматривался в темноту. Но напрасно, под кроватью было тихо и сыро, как и до появления генерала. После такого визита опасаться чего-либо было бессмысленно, и Маклер с трудом выполз, толкая перед собой, словно вагонетку, ящик с анкетами. 

​Уже сидя за столом, он выписал адрес генерала и начал готовиться к завтрашней встрече. Ночь выдалась тяжёлой и бессонной. И вот наконец наступил самый главный день его жизни. Мася изменил своим правилам и заказал такси. 

​Генерал, как и следовало ожидать, жил в охраняемом элитном посёлке, а как могло быть иначе с такой анкетой?! Но когда Маклер подъехал по указанному адресу, возникли непредвиденные сложности. Перед въездом в посёлок стоял шлагбаум, к машине тут же подошла охрана. Один из охранников, глядя на такси и внешний вид Соломона Волковича, в пренебрежительной форме задал абсолютно бестактный вопрос. 

​– Вы к кому? 

​– Как к кому? – вопросом на вопрос ответил Маклер. – К генералу, конечно. 

​– К какому генералу? – не отставал охранник. 

​– Да к Иванову, а к кому ещё. 

​Ответ был обескураживающим: 

​– Тут такой не проживает. 

​Мася не просто врос в кресло машины – его рыхлое тело приняло форму сиденья. В этот самый момент в контрольно-пропускном пункте, где размещалась охрана элитного посёлка, раздался звонок. Один из постовых взял трубку, кратко ответил «Понял» и, подняв шлагбаум, подошёл к Масе и сказал: 

​– Проезжайте, Монастырский Наум Маркович вас ждёт. 

​– Какой Монастырский, какой Наум Маркович? – не скрывая раздражения, растерянно пробормотал Мася. 

​– На что получил более чем убедительный ответ: 

​– Не морочьте нам голову, проезжайте.

​И вот уже такси подъехало к роскошному, невероятных размеров особняку. На террасе, среди трепетных берёз на фоне озера сидел товарищ Иванов и ел бублик, разрезанный по горизонтали на две части и покрытый толстым слоем масла. На столе дымился самовар, а в сахарнице мирно дремал рафинад, рядом лежали щипцы и стояла чашка горячего чая. Но хозяин дома пил чай не из чашки, а из блюдца, посёрбывая и не скрывая удовольствия от самого процесса. 

​Иванов небрежно поприветствовал гостя и пригласил его к столу. Мася поднялся на террасу и как вкопанный застыл перед генералом. Он не мог поверить своим глазам. 

​– Это ж надо, – единственная произнесенная фраза была не сказана, а выдохнута, и облаком повисла между Маклером и хозяином дома.

​И голый череп, как бильярдный шар, и руки-кувалды, и даже бородавка на лбу, – всё сошлось. Соломон Волкович опешил. Они смотрели друг на друга не как враги и не как друзья, а как зачарованные. 

​Инквизиторское молчание прибрало к рукам мысли и планы Маси, в голове шумело. Это был не шум прибоя, а времени, которое остановилось и тихо испарялось, как чай из блюдца. Молчание в резкой форме нарушил генерал. 

​– Зачем пришли, кто вас звал и что вам надо? 

​Эти слова, как удары гонга, вывели Маклера из оцепенения и он начал бой с Голиафом. В ход пошла пехота, затем конница, затем артиллерия. Как говорится, весь арсенал и даже резерв главного командования. Иванов не перебивал, но и не слушал. 

​Последняя фраза Маси «Что вы себе думаете, как вам не совестно быть одному, что вы хотите дожить до того часа, когда даже некому будет подать вам чашку чая?» заставила генерала встать.

​Соломон Волкович умолк, у него было такой чувство, что он стоит у подножия Эвереста и заснеженной вершины, то есть головы, не видно. Таким раздавленным существом он себя ещё никогда не ощущал.

​– Соломон, – уже более мягко произнёс генерал, – сам-то ты никак давно? – И уже более язвительно добавил: – А почему у тебя пуговица на пиджаке оторвана? Что, пришить некому? А ты заладил – жениться, жениться, да не смеши. 

​Он взял Масю за шиворот, как берут котёнка, и, посадив к себе на колени, начал гладить его по голове, как ребёнка, при этом приговаривая: 

​– Да ты не всхлипывай и не дрожи, я не обижу. Я слышал и читал в газетах, что ты хочешь создать фонд помощи одиноким и обездоленным людям. Стоящее дело, я тебе помогу. У меня есть хорошие знакомые, я думаю, они согласятся вместе со мной вложить деньги в это благородное мероприятие. 

​Он усадил Масю напротив себя и накрыл пледом. 

​– Вот так оно лучше. 

​Маклер уже не верил не только своим глазам, но и своим ушам. Наш герой понимал, что если он сейчас не вступит в диалог, его выбросят, как котёнка. 

​– Я собственно… 

​– Да что ты собственно, давай по существу. 

​– Хорошо, – жёстко, по-мужски ответил Соломон Волкович. – Кто вы собственно такой и как вас звать? 

​ «Так, давай, давай, сбивай ему дыхание», – нашёптывал Масе внутренний голос. – «Вот именно», – сам себе отвечал Мася и ещё более решительно произнёс: 

​– С таким носом какой вы Иванов? 

​– Да ты, я посмотрю, не из робкого десятка, – заикаясь, уже без металла в голосе, отвечал генерал. – Видишь ли, дружок, жизнь вносит коррективы в наше чистописание. Да, гетто отменили, а вот пятипроцентный набор евреев в вузы ввели. Так что неизвестно, что лучше – было бы гетто, была бы крепче наша вера. Я знал одного ректора, который говорил: я приму евреев в свой вуз только тогда, когда у меня вырастут волосы на ладони. А я, что я? Я Монастырский Наум Маркович, а Ивановым я был в советские времена, сам понимаешь, пятая графа. Однажды меня вызвали в обком партии и сказали: если хочешь расти – меняй национальность и фамилию. Так я стал русским Ивановым, а потом генеральным директором почтового ящика, генералом, профессором, Героем соцтруда, членом обкома партии, депутатом Верховного Совета СССР. 

​– Да, я знаю. – И уже в сердцах, обращаясь к себе, Мася вслух произнёс сокровенную фразу, которая всё время крутилась у него на языке: 

​– Откуда я всё это знаю? 

​– Это уже не моя забота, – начальственным тоном ответил Наум Маркович и добавил: – бикицер, давай по делу. Предлагаю тебе во вновь созданном фонде должность президента, а председателя и членов наблюдательного совета я подберу сам, здесь должны быть, как ты сам понимаешь, доверенные люди. 

​Мася молчал. 

​– Вот и по рукам. Я дам тебе юриста, подготовите устав и учредительные документы и зарегистрируете фонд в исполкоме. Для старта, как и обещал, деньги будут. Так что удачи, бывший маклер. 

​На этой высокой ноте они расстались. 

 

​Жизнь закрутилась, завертелась с невероятной скоростью и напоминала не столько карусель, сколько чёртово колесо. Мася уже не отличал день от ночи. Всё шло как по маслу. Фонд зарегистрировали за неделю. Горисполком принял решение о продаже фонду по остаточной стоимости пустующего двадцатиквартирного жилого дома 1907 года постройки по улице Преображенского. В кратчайшие сроки здание фонда было отреставрировано и теперь напоминало дворец. Одесситы ликовали. Памятник архитектуры воскрес, как Феникс из пепла, и наряду с Оперным театром стал одним из главных достопримечательностей города. Для президента фонда учредители приобрели мерседес представительского класса и пентхаус в исторической части города с видом на море. 

​В течение месяца была полностью сформирована команда. Над образом Соломона Волковича работали лучшие спичрайтеры, имиджмейкеры, стилисты. Одевался бывший маклер у самых дорогих модельеров города. Плавание и тренажёрный зал, массажисты и косметологи сделали своё дело. Мася помолодел лет на сорок, нет, это не преувеличение. Чтобы убедиться в этом, посмотрите на звёзд шоубизнеса. Пятьдесят лет тому назад они выглядели намного старше, а чем наш герой хуже? 

 

​Неужто так бывает: один человек и две жизни – одна большая прошлая, а другая маленькая настоящая. Сегодня так, а завтра иначе, но между этими сегодня и завтра лежит не двадцать четыре часа, как эталон прожитого дня, а пропасть. Так что же их всё-таки соединяет, эти разные берега, острова, планеты и даже континенты? Неужто праведная жизнь, желание жить лучше, неистовая страсть, попутный ветер перемен, а может, воля, но чья? Создателя, конечно. Не мы, а Он нас выбирает и шлёт подсказки в виде историй, одну – о Золушке, другую – о рыбаке и рыбке. 

​А Мася? Что Мася, всё сбылось, он недоступен. И он счастлив? Как знать, пока он душу не раскроет, мы не узнаем, но повод для зависти он предоставил и тем, и этим, и другим. Начнём, пожалуй, с Малой Арнаутской, а здесь иначе всё, друзья. Тут им гордятся, ведь он один из них. 

Прошло полгода. Вот он стоит на террасе пентхауса в дорогом костюме и белоснежной рубашке и смотрит на море. Ему кажется, что никто на свете так не чувствует море, как он. Глядя на разбушевавшуюся стихию, Соломон Волкович, вдруг осознал, что происходит в его душе. Может, море и есть его душа, а сам он ничто, пыль, полое существо, пустая однокомнатная квартира без мебели, уюта и тепла? А море бурлило, меняло краски и оттенки, звало на помощь. Но как спасти и душу и себя? Ему снова захотелось заглянуть за горизонт и увидеть за огненно-красным занавесом заката сцены духовной жизни, но воображение не слушалось его. С вершины духовного болота лишь слышно было, как квакают лягушки в подземных переходах сытых будней. 

​Мася взял себя в руки, нервно посмотрел на часы и вышел из квартиры. У подъезда его уже ждала служебная машина с водителем и охранником. 

​За всё время преображения он ни разу не видел генерала, не слышал о нём. Складывалось впечатление, что встреча с Ивановым под кроватью на Малой Арнаутской и с Монастырским в его особняке не что иное, как мираж, фата моргана. 

​О каком генерале могла идти речь, если Мася себя не мог найти – он потерялся, забыл прожитую жизнь. Наш герой был больше похож на больного, перенёсшего тяжёлую операцию на сердце и даже клиническую смерть, а действие наркоза оказалось настолько сильным, что начисто лишило его памяти. Но с некоторых пор он начал различать предметы, оценивать события, происходящие не только с ним, но и вокруг него. 

​Оказалось, что вся команда, работающая в фонде, была принята на работу без согласования с ним. Когда он деликатно попытался прояснить ситуацию у своего первого зама, тот, нисколько не смущаясь, ответил, что заниматься кадрами учредители делегировали наблюдательному совету, а он и Соломон Волкович здесь, чтобы исполнять их волю и получать хорошую зарплату и дивиденды. 

​Соломону Волковичу действительно уже трудно было представить свою жизнь без служебной машины, элитного жилья, дорогих ресторанов, поездок в Европу и прочих мелочей, которые так украшали жизнь одинокого босса. Денег было не много и не мало, но их хватало на всё. Он их просто тратил с лёгкостью баловня судьбы. Да что тут говорить, человек слаб. Да кто в здравом уме и рассудке откажется от такой жизни, уговаривал себя Мася. 

​Но последнее время уговоры не помогали, что-то надломилось внутри. Это как настенные часы с боем: часы как висели, так и висят, а боя не слышно, да и время стало хромать на циферблате, отставать от жизни сначала на минуты, а потом на часы, того гляди остановится вообще. «Как бы со мной этого не случилось», – подумал Мася, понимая, что по течению далеко не уплывёшь – утонешь. 

​Соломон Волкович услышал давно забытый голос: «Возьми голову в руки, или то, что от неё осталось, и включи хотя бы логику, если мозги не работают». И Мася включил задний ход, вспомнил свою профессию и прожитую бедную жизнь, полную неудобств и достоинства. 

С этого момента он начал внимательно изучать каждый подписанный им финансовый документ и не только. День за днём восстанавливал события, происшедшие с ним за последние полгода. Теперь его огромный кабинет с комнатой отдыха и приёмной, включая пентхаус, сжались до размеров фотолаборатории, где он когда-то проявлял фотографии. «Да я смотрю ты не дурак, – как-то поздним вечером произнёс знакомый голос, – собрал всё-таки из прожитой мозаики картинку». Масе не терпелось задать своему невидимому другу один-единственный вопрос, но не успел он произнести то, что у него крутилось на языке, как голос сказал: 

​– Ты хочешь спросить, где я был эти полгода? 

​– Д-да, – растерянно, слегка заикаясь, ответил Мася. 

​– Да там, где и всегда. 

​– А почему же ты раньше мне не открыл глаза? 

​– Я говорил, кричал, я даже смс отправил, но ты был глух и слеп. Увы, с людьми нередко случается такое, не первый ты и не последний. 

​– Что же делать? 

​– Ты только мне дурацкие вопросы не задавай. Что делать? – тоже мне нашёлся Герцен. Ещё спроси, кто виноват. Иди готовься к встрече с генералом.

 

​И вот Мася снова на знакомой ему террасе. На столе тот же самовар, та же сахарница с рафинадом, рядом щипцы и разрезанный по горизонтали на две части, намазанный толстым слоем масла бублик, чашка, блюдце с чаем, похожее на дымящийся вулкан, который ждёт, когда генерал своим дыханием укротит его жар и согреет свою холодную душу. 

​Стояла ранняя весна. Апрель, не тронутый зноем, казался юным благородным рыцарем, готовым прийти на помощь в любую минуту. Лёгкий морской бриз давал урок фехтования. Ну что ж, пора начинать поединок. 

​Генерал выглядел усталым, бледность на его лице говорила о том, что он провёл бессонную ночь, а может, и не одну. Но Соломон Волкович был настроен решительно и не позволял своему сердцу проявлять жалость. Иванов – Монастырский заговорил первым. 

​– Знаю, знаю, дружок… 

​Но Маклер не дал ему договорить. Он не намерен был защищаться и начал нападать. 

​– Как вы могли и кто вам дал право так поступать со мной? Тоже мне нашёл дурачка. Думали, что я не разберусь в ваших махинациях и вы будете меня использовать вслепую .

​На лице генерала появилась улыбка, больше похожая на шрам. 

​– Думал, и не только думал, но и использовал. В одном я ошибся: не предполагал, что ты так быстро опомнишься. Мне казалось, что мы по умолчанию заключили неплохую сделку, я в обмен на твою чистую душу дал тебе материальные блага и довольно-таки комфортную жизнь. Я даже тебя обезопасил в какой-то мере – все сомнительные операции поручил проводить первому заму, и, как говорится, на всякий пожарный закрепил это юридически в его функциональных обязанностях. 

​– Нашёлся мне Мефистофель, – огрызнулся Мася. 

​– Да нет же, я просто внимательно читал Чехова. Согласись, мой свадебный генерал выглядел гораздо предпочтительнее. 

​– Грабить одиноких обездоленных людей – разве это не верх цинизма? 

​– Позволь, я ни у кого из них не взял и копейки. Я просто воспользовался твоей идеей и пылкой натурой. Что здесь плохого? 

​– Оказывается, вы не только циник, но и подлец. Сколько вам надо денег, чтобы вы наконец-то успокоились? 

​– Видишь ли, для меня деньги не измеряются их количеством, они для меня являются единственным источником энергии, тем эквивалентом, который мне необходим для поддержания жизнедеятельности. 

​Разговор заходил в тупик. Маклер нервничал. Как и при первой встрече, в самый кульминационный момент генерал перехватил инициативу. 

​– Стоп! – в полной тишине провизжал Мася, – так не пойдёт! 

​Он как ошпаренный вскочил со стула, подбежал к генералу, вырвал из его мозолистых рук бублик с маслом и начал его судорожно есть. 

​– Ох и напугал ты меня. Ну что ж, доедай мой бублик, если это поможет нашему диалогу, у меня ещё один есть, – невозмутимо произнёс генерал. 

​Он достал батистовый носовой платок, смачно высморкался, и в не свойственной ему деликатной манере, с издёвкой, по-барски, спросил у Маси, как продвигается его мыслительный процесс и, не дождавшись ответа, продолжил: 

​– Как ты думаешь, разве такой человек как я, мог ли не знать о каждом твоём шаге? Конечно, я всё знал. И не только знал, но и не дал никому тебя остановить. Спросишь почему? Да потому что ты абсолютно чистый человек. Я тебе в подмётки не гожусь. Скажу больше, мне не стоило никакого труда вместо тебя с первого дня работы фонда назначить другого председателя. Но мне было очень интересно испытать такого человека, как ты, деньгами, властью и прочей мишурой. – Тут неожиданно генерал перешёл на «Вы». – И вы это испытание выдержали и преподали мне такой урок, и не просто урок, вы вывернули наизнанку мою душу, вы изменили мою жизнь! До вас я никак не мог понять, как можно следовать наставлению Давида «Когда богатство умножается, не стремитесь к нему сердцем».

 

​Неожиданно наступил тёплый майский вечер. Месяц-лицедей слушал пение птиц. Тишина пугала новизной чувств. Генерал остался на террасе. Мася отправился на Малую Арнаутскую… 

​И всё же ничего не возвращается на круги своя. Мася, абсолютно счастливый и абсолютно незащищённый, стоит у Стены Плача. Да и от кого ему защищаться, когда только он и Б-г.