Author's website Alexander Korotko

We publish a fresh selection of poems by the wonderful poet Alexander Korotko

МАЙДАН

1.

А люди шли, расправив плечи.
Как боль души в народе заглушить?
Кому-то надо быть предтечей,
вплетая в жизнь связующую нить

добра и го́лоса надежды,
и обожжённой веры на крови.
Так будет, и так было прежде,
таков закон несломленной любви.

Не люди просят о защите,
а город заклинает пощадить,
но слышится с высот – идите! – 
свободы дух нельзя остановить.

Качнётся маятник победы
над ёлкой новогоднею страны,
и растревоженные беды
уйдут, как прожитые сны.

2.

Мы начинаем жить в начале жизни,
по утомлённым улицам ходить,
мы остаёмся в памяти отчизны
желаньем верить и мечту любить.

Мы просим мира, и добра, и счастья,
соседей просим нам не помогать,
с таким пренебрежительным участьем
нам суждено безропотно страдать.

Вы тоже обретёте силу духа,
свободы небо над землёй одно,
ну разве нам нужна в душе разруха,
я думаю, мы в этом заодно. 

Тревожный город снова станет домом,
знакомым, нежным, тихим и родным,
без варваров, без их ночных погромов,
когда уйдёт сомнений чёрный дым. 

Простим, оставим злобные забавы,
согреем словом воинство зимы, 
перевернём страницу горькой славы
и побеждённых выведем из тьмы.

3.

Не уживаются добро и зло,
минувший день и настоящий,
и если тьме коварной повезло,
идите и будите спящих.

Поверьте, выйдет боль из берегов,
разбудит непокорным стоном,
потом ударит громом облаков,
небесным колокольным звоном.

Волна коснётся сёл и городов
неистовою вольной силой.
Над прахом сброшенных оков
душа поднимет грех на вилы.

 

 

МЕЖДУ АДОМ И РАЕМ

Я узнал по плечам державы,
по походке победных лет,
по морщинам дорог кровавых
о судьбе негодующих бед,
о бесславных истории пятнах,
о могилах не братских войны,
об усталости необъятной
нераскаявшейся вины.


* * *

Небо стране подавало дождями,
осень в шинели пугала листву.
Жизнь на параде рядом с вождями,
Красная площадь и Кремль наяву.
Спит под ногами музейная редкость –
Ленин уставший, людей череда.
И если ты бросил на память монетку,
не верь, что ты снова вернешься сюда.
А над отчизною строятся души,
на перекличку вышли, постой,
не сосчитать их, ты лучше послушай
курантов кровавых испуганный бой.
Серый на сером. Неужто так будет,
коварное время стучится в висок.
Люди как люди, все позабудут.
Тучи тревоги идут на восток.


НА РУИНАХ

Над вечернею памятью ночь.
Ждет потопа семейство Ноаха*.
Время в ступе напрасно толочь
на руинах империи страха.

Был приказ во все горло кричать петухам,
оглашая тридцатые в серых мундирах,
и на зоне не спал по ночам вертухай,
ублажая приезжих на новых квартирах.

Беспризорная жизнь малолеток
уходила под лед, но голодные сны
находили под елкой конфеты
с горстью щедрой орехов лесных.
Полстраны в лагерях, полстраны на допросах,
как на льду, по стеклу муха счастья ползет.
Власть рабочих, крестьян и немного матросов,
и охапка дождя, вот, пожалуй, и все.

* Ноах (иврит) – Ной, построивший ковчег.


С ПРИБЫТИЕМ

Теплый хлеб, как младенца, за пазуху спрятав,
мы несли по мозолистым будням земли.
Трехрублевая смерть стала нашей зарплатой,
когда нас по ошибке с тобой замели.
А на зоне рассвет, как бумажная рана солдата,
то ли был, то ли не был, никак не пойму.
К черту сны, и красавца комбата
не спасут, пока долбим кромешную тьму.
За Сибирью Сибирь, нет надежды на чудо,
по колено в болоте, по колено в тоске.
И почтовая марка, как донос тишины ниоткуда,
возвратилась из бездны и плывет по холодной реке.
Возвращаться и грустно, и больно, и стыдно.
По этапу идут пересыльные мысли невзгод.
Затонувшая жизнь, безымянная Атлантида,
где живет отлученный от страха народ.

ПОД ЗНАМЕНЕМ

Мы стали выше тех времен,
где коммунальных судеб счастье
лелеяло баланды сон
в полуиспуганном ненастье.
Мы стали выше тех знамен,
что были символом штрафбата,
и мы стеснялись похорон
не нужного стране солдата.
Мы стали выше тех имен,
что уезжали из России
под птичий гам, в любви сезон,
когда дожди тоску косили.
Мы стали выше нацменьшинств,
их брали теплыми в постелях.
И мы спускались с тех вершин,
что нас признать не захотели.

БЕСЫ

Отчетливее с каждым годом год воспоминаний
и потерь. И страх не спит, и точной копией тоски 
стоят не скалы, а видения кошмаров, и дверь 
НКВД скрипит, и дождь гостеприимный стучит 
по черепичным крышам так, что разрываются
виски татар гонимых, и нелюдимые ветра в 
затылок дышат, и топот бешеных сапог здесь
каждый житель ночью слышит.


* * *

Лишь предстоит устам произнести: 
«Из праха в прах». 
Куда ведут твои пути, бесплодная отчизна? 
Страшнее страха только страх. 
Лети, холодная душа, и подсмотри, 
как ангел пишет главы для фашизма.


НА ВАЛААМ

«Обрубки» войны

В конце 40-х годов на улицах было много фронтовиков-инвалидов – с изуродованными лицами, слепых, без рук, ног, но с орденами и медалями на груди. Те, чьи увечья были особенно тяжёлыми, передвигались на самодельных инвалидных тележках. Инвалиды пели по вагонам, вокзалам, рынкам и другим местам скопления народа, побирались, пили… В 1949 году, перед празднованием 70-летнего юбилея Сталина, было принято решение принудительно отправить искалеченных фронтовиков, воинов-победителей армии Жукова, в самые глухие и недоступные места страны, чаще всего в заброшенные монастыри, чтобы инвалиды не портили своим уродством цветущие города социалистического отечества. Их собрали за одну ночь специальные наряды милиции и госбезопасности – погрузили в теплушки и вывезли в «дома-интернаты закрытого типа с особым режимом». Один из таких интернатов располагался на острове Валаам (северная часть Ладожского озера), в бывших монастырских зданиях. Об ужасающих подробностях жизни обитателей этой поствоенной резервации осталось не так много свидетельств, но они существуют, как бы ни старались скрыть «добросовестные» историки и публицисты факты беспрецедентного преступления советской власти по отношению к её же защитникам. На Валааме, по разным источникам, содержались до тысячи изувеченных фронтовиков, существовавших на скудное пособие, для которых акт «заботы и милосердия» превратился в лагерный ад. Тех, у кого не было ни рук ни ног, их называли сталинскими «самоварами», подвешивали на целый день на ветви деревьев в корзинах или сетках. Иногда их забывали снять… Умерших героев хоронили, как преступников – безымянными, под табличкой с порядковым номером.


1.

Без рук, без ног живые птицы,
нашедшие приют в пивнушках,
прочь из весны, судьбы, столицы
на Валаам летят в теплушках. 

Победы вам страна дарила,
жаль, лучше б смертью наградила,
и жизни варварская сила
безжалостно по сердцу била.

Заботливый товарищ Жуков
решил проблему в одночасье:
нет больше вас – нет больше слухов,
испуганное ждало счастье.

А вместо клеток были сетки –
так вас гуляли на деревьях.
И корчились от боли ветки,
и ад распахивал им двери.

2.

На пригорок вынесли младенцев,
штабелями выложили в ряд
новоиспечённых поселенцев,
недоношенный страной отряд.

Из свинцовых пуль отлиты тучи,
смотрят в их бездонные глаза.
Пристрелить не выпадает случай,
сбит прицел и катится слеза.

И плывут по Ладоге туристы,
смотрят на диковинный народ,
хор – не хор, лежачие артисты,
так, отвергнутый отчизной «сброд».

И смятенье возникает в душах,
а корабль знай себе плывёт.
Погоди, ты всё-таки послушай,
как под небом синим боль живёт.

3.

Недотрога смерть, ну а как иначе,
если нету рук, да и ног в придачу.
Хороводы с ней «самовар» не водит –
так прозвали нас улицы в народе.

Ладога, встречай, узников с победой,
не сидится нам, буйным непоседам,
память пишет письма долгие домой,
но всегда на страже бешеный конвой.

И забилось сердце загнанных минут,
нам ли удивляться, как ветра снуют,
как в суровых далях, обжигая сны,
комиссары жизни жгут костры весны.

Доживём до лета, лучше б не дожить,
режут наши души острые ножи.
Замирает сердце, стынет ночь в глазах,
падает на землю горькой правды прах.