Поэзия – небезопасная вещь. Как пластиковая бомба. Вспомним Пастернака: «А строчки с кровью. Убивают. Нахлынут горлом и убьют». Сколько поэтов потерпели даже не поражение, а полный крах, осмелившись выступить не с одним и не с несколькими стихотворениями, а сразу с целой книжкой. Французы говорят: «Слова вянут после того, как они напечатаны». Наверное, Иван Франко знал эту истину, назвав свою лучшую книгу стихотворений-песен «Увядшая листва» («Зiв’яле листя»).
Оригинальность, я бы сказал, уникальность поэзии Александра Коротко – в ее едва заметной материальности. Это как нетканый шелк. Неписаные строки. Несказанные слова. Слова только в мыслях. Вот поэт подумал, и это передалось вам как намек, как откровение, как магия. Стихи не для чтения вслух, а для вбирания взглядом – и тогда они проникают в тебя, как предвечная суть, как обещание и надежда, ибо сотворение мира только грядет. Отсюда великая тоска по по всему, чего еще не было, чего не произошло, о чем не говорилось. (Особенно в стихотворении «Я – тайна»). Эти стихи помогают жить не в мелочности и суете каждодневности, а в том громадном одиночестве, где мы остаемся людьми в наивысшем значении этого слова. Не издевательский рев ракет, не грохот солдатских сапог на государственных парадах, не занудное зудение политических лидеров с казенных трибун, а благословенная тишина иконостасов, синагог и человеческого одиночества. Тишина разлита в этих стихах, как божественный напиток.
«И прорастут слова в сознании моем молчанием твоим».
Так называемые модернисты считают, что стоит убрать из текста все знаки препинания – и ты уже модернист. На самом деле нужно убирать не точки и запятые, а препятствия между поэтом и читателем, между визуальным рядом и незримым проникновением в суть, между примитивной материей написанного, изображенного, традиционно обозначенного и самыми утонченными эманациями смысла, того, о чем Александр Коротко сказал необычайно точно – «Возникает религия слова».
Действительно так: религия слова. Сегодня нужна такая поэзия, которая уцелела бы даже тогда, когда сгорят все библиотеки мира, сохранилась в том наинадежнейшем хранилище, что зовется людской памятью, людским сердцем.
Пусть скажет об этом сам поэт в одном из своих, на мой взгляд, программных стихотворений «Симфония»:
Сколько нас, бесполезно живущих, читающих в лицах на память заклинанья веков,
и слышащих ветра тревожную ярость, подвластную только угрюмым лесам,
парящих над бездной на крыльях таких безучастных, как жизнь, облаков.
Чье имя всего лишь напев колыбельной отчизны безумной, тот горький бальзам, посмертный
постскриптум, врачующий душу от жажды событий, немеркнущий сон, разбросанный по углам
иконами воспоминаний, где ангелы службу земную
несут на паперти вечности, где слово бесценно, где каждый поклон
отзывается эхом в поющих сердцах.
П. Загребельный
31 октября 2000 г.
P.S.
Борис Пастернак. Когда хрущевские идеологические янычары третировали его за роман «Доктор Живаго», в одном из своих писем писал: «Искусство не доблесть, но позор и грех, почти простительные в своей прекрасной безобидности, и оно может быть восстановлено в своем достоинстве и оправдано только громадностью того, что бывает иногда куплено этим позором». Именно такую «громадность» я увидел в стихах Александра Коротко.